Малиновский. Солдат Отчизны
Шрифт:
— Психологическая война — это война идей, — подчеркнул Малиновский. — Вот как определил её английский военный теоретик генерал Фуллер: «Россию следует атаковать изнутри. Этот тип конфликта ведётся на внутреннем фронте противника, то есть путём нападения на него изнутри, а не с внешней стороны». Цель абсолютно понятна: взорвать социализм изнутри, на манер троянского коня. Вам знакомы средства этой войны: шантаж, клевета, провокация. Как метко сказал один американский специалист по пропаганде, психологическое воздействие — это поток, вливающийся в реку международной обстановки, текущей к следующей войне.
Так что, дорогие товарищи, проблемы войны и мира есть коренные вопросы современности, — и это коренные проблемы творчества писателей,
Малиновский отпил глоток воды из стакана, стоявшего на трибуне, и внимательно оглядел зал. Его порадовало, что слушали с интересом. Конечно, многое из того, что он сейчас говорил, было в какой-то мере известно. Но в устах министра обороны эти, казалось бы, известные положения переходили из области предположений, версий, догадок и даже слухов в реальные факты современной жизни. А то, что министр как бы приглашал писателей не только фиксировать факты и явления жизни, но и переплавлять их в образы и коллизии новых книг, словно приобщало литераторов к тому великому и важному, чем жила страна и её народ.
Затронул Малиновский и собственно военную тему в литературе.
— Начну с того, что соглашусь с Алексеем Александровичем: время кавалерии далеко позади! В век технического прогресса у нас в армии есть много людей, обладающих особой профессией, которая прежде нам и не снилась. Это, по сути, военные инженеры, находящиеся у пультов ракетных установок. Сидит себе у пульта скромный молодой офицер, а между тем от его действий зависит, пожалуй, гораздо больше, чем от решений Ганнибала или Наполеона на поле боя. Без преувеличения: зависит судьба государств, а то и континентов. Правильно ли, точно ли он исполнил приказ, идущий от Верховного Главнокомандующего, или же допустил непростительную ошибку? Вот тут и становится понятным контраст между армией прошлого и армией сегодняшнего дня. Каким же ответственным должен быть такой человек! Какую силу духа иметь, какие знания, как должен быть предан своей Родине! Вот бы и показать во весь рост такого героя, — не картонного, не мумию, а живого, во всей его психологической глубине. И ещё мне думается, что маловато у нас романтики, будни нас заедают. А зря. Молодёжи нужна мечта, чтоб вырастали крылья для высокого полёта!..
После официальной встречи Епишев пригласил всех в зал, где уже были накрыты столы.
— Страна идёт к празднику Советской Армии, — сказал он. — Думаю, не будет большого греха, если мы его заранее, так сказать, отметим.
Собравшиеся встретили это сообщение с восторгом.
Малиновский, когда все расселись, произнёс первый тост и вскоре, когда застолье, как это обычно бывает, приняло хаотический, шумный характер, незаметно, «по-английски» покинул зал. Его ждали дела, которые, казалось, невозможно было переделать, хоть трудись круглые сутки. Была и ещё одна причина, по которой он торопился уйти: очень он не любил, когда оказывался на подобных мероприятиях без своей Раечки, Раисы Яковлевны. Когда она сидела рядом, всё, что происходило во время застолья, воспринималось совершенно по-другому. Рядом с ней он ощущал радость жизни, был весел, шутил, каждый эпизод происходящего воспринимал как проявление чего-то праздничного, отличающегося от привычных будней, а без неё проникался чувством одиночества, будто расстался со своей Раечкой навсегда.
И потому, когда уже почти у самых дверей его «перехватил» драматург Александр Штейн, Малиновский обречённо вздохнул: «Ну вот, не удалось исчезнуть». Однако то, о чём заговорил Штейн, заинтересовало.
— Родион Яковлевич, в первые месяцы войны я служил на линкоре «Октябрьская революция», — заговорил драматург. — Линкор стоял на Кронштадтском рейде. Положение у Ленинграда, если помните, было самое отчаянное. Главный калибр бил уже не только по южному берегу, но и обоими бортами по северному, где наступали финны. Бывало, зенитки линкора отбивали по пятнадцать воздушных налётов немцев в сутки. И представляете, даже в такой обстановке
— Поразительно! — даже не поверил маршал. — Интересно, что же они читали?
— Представьте, до начала войны, до двадцать второго июня, самым большим спросом пользовалась «Анна Каренина». А как началась война, всех потянуло к «Войне и миру». Я это сам выяснил по абонементу корабельной библиотеки.
— Любопытно. Понадобился, так сказать, первоисточник, из которого можно было черпать силу, мужество, веру.
— Да-да, вы совершенно правы, — закивал Штейн. — И ещё одна деталь. Я заметил по обтрёпанным переплётам, что были особенно зачитаны третий и четвёртый тома романа, в которых речь идёт об отступлении, об оставлении Москвы. А самым любимым фильмом, который балтийцы просили показывать десятки раз, был фильм «Мы из Кронштадта».
— Прекрасное подтверждение всему тому, о чём мы говорили на сегодняшней встрече, — заметил Малиновский.
— Но это всё в прошлом. Я ведь вот о чём хотел вам сказать, Родион Яковлевич, вы уж извините, что задержу вас на несколько минут. Трудно, очень трудно стало работать над произведениями об армии. Ну, во-первых, жесточайшая цензура. Во-вторых, и ваше ведомство не даёт развернуться. Если в произведении герой гибнет, значит, уже дегероизация. А если изобразить ЧП в армии — так это уже поклёп на все вооружённые силы. Закрутит писатель сложный конфликт — сразу вопль: какие могут быть конфликты в нашей армии, если она едина? Мы-то понимаем, что, конечно же, всякие ЧП армии ни к чему, но в жизни они происходят! А в драматургии так без конфликтов и вовсе чёрт его знает что получается! Вы же сами не будете смотреть спектакль, который вроде пустой агитки.
— Абсолютно разделяю ваше мнение.
— Вот видите! — обрадованно воскликнул Штейн. — Но попробуйте растолковать это военным чиновникам! Они требует, чтобы всё было точно по уставу. Но если идти таким путём, ничего хорошего для литературы не будет.
— Будем делать всё возможное, чтобы устранять эти проблемы. Хотя, сами понимаете, задачка не из арифметики, а из алгебры.
— Спасибо хоть за обещание, Родион Яковлевич. А главное — за понимание.
— Хочу вам сказать, что смотрел многие спектакли по вашим пьесам. Особенно на душу лёг «Флаг адмирала». Адмирал Ушаков — великая личность! Умеете вы живописать моряков.
— Ещё раз спасибо на добром слове. Но по мне, — горячо, будто ему кто-то возражал, заговорил Штейн, — лучшее, что есть в нашей драматургии, так это «Оптимистическая трагедия».
— Вишневский тут самого себя превзошёл. — Малиновский как бы мысленно увидел неугомонного Всеволода, с которым ему довелось встречаться в Испании. — Да и сам он человек, каких мало на свете. И талант, и воля, и ум, да и фанатизм — всё в одном человеке! А какое мужество!
— А ведь сколько травили его за эту самую «Оптимистическую трагедию»! Мол, воспел случайных анархо-бандитских персонажей, проникающих в наш флот. А он просто-напросто боролся с благополучненькой прилизанностью театральных пасторалей за смелость и остроту в изображении военной темы. И до сих пор эта борьба не потеряла своей актуальности. Сколько у нас развелось критиков-формалистов, своим ядом отравляющих истинное творчество! Тут и заушательская критика, и разгромные статьи с ярлыками, и того хуже — прямое замалчивание.
— Но тем смелее должна быть борьба со всем этим.
— Пока эта борьба не в нашу пользу, — вздохнул Штейн. — Чиновник слушает и ухмыляется: «Уж теперь кого-кого, а тебя, мерзавец, когда ты свои опусы в издательство понесёшь, я так прищучу — век будешь помнить!»
Малиновский засмеялся и сказал:
— Волков бояться — в лес не ходить! Пусть литературная общественность не молчит. Однако позвольте откланяться, я уже и так задержался.
— Простите, ради бога. Но когда ещё удастся вот так поговорить? Трибуна, она и есть трибуна, личного общения она, увы, не заменит.