Мамка-кормилица
Шрифт:
— Послушай… Вдь это-же не любовь… Онъ теб не пара. Онъ въ отцы теб годится.
— Законъ, баринъ, законъ. Говорила-же я вамъ, что внчаться будемъ.
— Но чтобы теб отложить внчанье мсяца на четыре, пока не откормишь Мурочку?
Еликанида подняла глаза.
— Охъ, нтъ, баринъ! Я зачахну… Гд тутъ четыре мсяца! Ужъ задумали, такъ окрутиться надо, — сказала она. — Окрутиться и за хозяйство приняться.
— Но за отсрочку мы можемъ предложить теб сто рублей. Подумай… Вдь это выгодно. Сто…
Колояровъ поднялся со стула и сталъ ходить по дтской, косясь на мамку.
Мамка отвчала:
— Охъ, баринъ! И сто рублей хороши, да Киндей-то Захарычъ
Киндей Захарычъ отъ тебя не уйдетъ. Ты съ нимъ обнимешься черезъ четыре мсяца, — пояснила ей бабушка Александра Ивановна.
— Какъ сказать, барыня? Домъ большой, женской прислуги много… на нашей лстниц десять квартиръ. А швейцарихой каждой быть лестно.
— Мы теб, Еликанида, дадимъ даже сто двадцать пять рублей, если ты согласишься. Пожалй Мурочку, — проговорила Екатерина Васильевна.
— Ахъ, барыня милая! Да вдь нашей сестры-кормилицы хоть прудъ пруди, всегда ихъ можно найти въ богатый домъ, сколько хочешь, а другого-то жениха скоро-ли сыщешь, если Киндей Захарычъ отвернется, — стояла на своемъ мамка. — Онъ человкъ не пьющій, у него триста рублей есть принакоплено. Вы меня, барыня, пожалйте.
— Ну, больше нечего разговаривать, — сказалъ Колояровъ, выходя изъ дтской.
За нимъ слдовали жена и бабушки.
— Они сговорившись. Это ясно. То-есть мамка и швейцаръ, — бормотала упавшимъ голосомъ бабушка Александра Ивановна.
— Сомннія нтъ, — поддакнулъ Колояровъ. — Но гд и какъ они могли видться, чтобъ сговариваться!
— Ахъ, другъ мой, у васъ въ дом все продажно, все, все… — заключила мать жены.
— Надо новую мамку. Надо обратиться къ Федору Богданычу, — говорила чуть не плача Колоярова. — Ахъ, несчастный Мурочка! Перемна молока неминуемо отразится на его здоровь.
— Полно, Катенька, успокойся, — утшала ее мать. — У другихъ-то дтей мамки по четыре, по пяти разъ мняются, да смотри-ка, какія здоровыя дти выкармливаются!
— Ахъ, нтъ, нтъ! Это для меня ударъ… настоящій ударъ. Нервы… мигрень… Я себя чувствую совсмъ разстроенною… Я еле брожу… — бормотала Колоярова. — Я угнетена, я больна… Хочется сердце сорвать на этой противной Еликанид — и не могу, боюсь, какъ-бы не повредить ребенку. Разревется и все это отразится на бдномъ Мурочк. Вдь и у нея проклятые нервы — нужды нтъ, что она простая деревенская дура.
— Перемнимъ мамку. Больше длать нечего… Все исчерпано, завтра я поду къ Федору Богданычу и буду просить его выбрать намъ новую мамку, — ршилъ Колояровъ.
— Ты, Базиль, попроси Федора Богданыча, чтобы онъ не очень на красоту-то кормилицы налегалъ, — говорила сыну Александра Ивановна. — Довольно ужъ намъ этой красоты. Показала она себя. Только-бы была здоровая и молочная, а красоты не надо. Такъ ты и скажи.
— Хорошо, хорошо. Теперь ужъ самъ вижу, что красота, кром вреда, ничего не приноситъ.
На другой день Колояровъ похалъ къ доктору Федору Богдановичу.
XIV
Колояровъ зналъ, что доктора Федора Богдановича Кальта застать дома можно было отъ часу дня до двухъ часовъ, когда онъ принималъ на дому частныхъ больныхъ, или въ девять часовъ утра, сейчасъ посл того, какъ онъ всталъ съ постели и пилъ свой кофе. Хоть и вполн обрусвшій нмецъ, родившійся и воспитавшійся въ Россіи, Кальтъ былъ очень аккуратенъ. Ровно въ девять съ половиной часовъ утра онъ уходилъ въ больницу, гд состоялъ старшимъ ординаторомъ, и ради моціона шелъ пшкомъ. Въ больниц онъ осматривалъ больныхъ, бесдовалъ съ младшими ординаторами, назначалъ лекарство, съдалъ въ контор казенный
Колояровъ, побывъ съ утра немного у себя въ департамент и перелистовавъ въ кабинет два-три дла, пріхалъ къ доктору Кальту во второмъ пасу дня. У подъзда Кальта уже стояла докторская лошадь, запряженная въ сани съ медвжьей полостью и съ кучеромъ на козлахъ, у котораго сзади, на поясниц, около кушака, были прикрплены часы.
„Дома еще Федоръ Богданычъ, не ухалъ“, — подумалъ Колояровъ, увидавъ докторскаго кучера, вошелъ въ подъздъ и сталъ взбираться по лстниц Какъ врачъ-практикъ, Кальтъ очень хорошо понималъ, что ради привлеченія къ себ амбулаторныхъ паціентовъ, ему не слдуетъ жить высоко, а потому квартира его была въ бель-этаж. Лстница была хорошая, отлогая, съ каминомъ и статуями. Квартира была меблирована роскошно. Кальтъ и тутъ понималъ, что роскошью квартиры онъ поднимаетъ себ цну.
— Есть кто-нибудь у доктора? — спросилъ Колояровъ пожилого лакея, который зналъ его.
— Одна дама въ кабинет, а другая дожидается въ гостиной. Вдь уже кончаемъ.
— Мн на пять-десять минутъ.
— Да васъ они могутъ и безъ очереди принять. Я доложу, — сказалъ лакей.
— Если только одна больная на очереди, то я подожду. Зачмъ-же перебивать.
И Колояровъ вошелъ въ гостиную. Гостиная была мягкая, шелковая, свжая. Дв-три хорошенькія картинки на стн, масляный портретъ самого Кальта, старинные дорогіе бронзовые часы на камин, шкафчикъ-буль съ парой дорогихъ вазъ, піанино, китайскія ширмочки, круглый столъ съ плюшевой салфеткой и на немъ альбомы и книги въ яркихъ сафьяновыхъ переплетахъ съ золотымъ тисненіемъ. Колоярову пришлось ждать не долго. Въ дверяхъ изъ кабинета въ гостиную показался Кальтъ въ вицмундирномъ фрак и съ орденомъ на ше.
— А! Василій Михайлычъ! — сказалъ онъ, увидавъ Колоярова и подходя къ нему. — Что такое у васъ случилось? Супруга нездорова или ребенокъ?
— Все есть… — махнулъ рукой Колояровъ. — Принимайте, кто раньше меня пришелъ. Потомъ разскажу.
Кальтъ сдлалъ кивокъ сидвшей дам съ подвязанной щекой и проговорилъ, указавъ на кабинетъ:
— Прошу, сударыня, пожаловать.
Принявъ даму и выпустивъ ее изъ кабинета черезъ другую дверь, выходящую въ прихожую, Кальтъ снова появился въ дверяхъ гостиной.
— Ну-съ, что у васъ такое приключилось, мой милйшій? — спросилъ онъ Колоярова, снова протягивая ему об руки и, прибавивъ: „пойдемте въ кабинетъ“, ввелъ его къ себ.
Кабинетъ былъ зеленый сафьянный съ тяжелой рзной мебелью. На стн дв картинки изъ античной жизни и прекрасная акварель дамы брюнетки, нсколько бронзовыхъ статуетокъ, англійскіе часы съ курантами на стол, заваленномъ книгами, два рзныхъ шкафа съ книгами, стеклянный шкафъ съ хирургическими инструментами, между которыми блестли двое акушерскихъ щипцовъ, десятичные всы для взвшиванія больныхъ, акушерское кресло, большая отоманка, а посреди всего этого громадный письменный столъ.