Мамонты
Шрифт:
Сосредоточенный Ласси Нумми подошел ко мне и сказал, что финские писатели, обменявшись мнениями, всё-таки отказались от первоначального намерения — выступать всем, — и поручили Эйле Пеннанен изложить свою, но близкую всей делегации позицию по данной теме.
Но если кто-нибудь, добавил Ласси Нумми, вперив в меня ледяной взор сквозь толстые стекла очков, — если кто-нибудь из русских или одесских писателей захочет продолжить этот разговор после Эйлы Пеннанен, то уж тогда, сказал Ласси Нумми, — да что вы, боже упаси, сказал я.
Я слушал речь Эйлы
Между прочим, в языках финской группы слово мудрый зачастую равнозначно слову хитрый.
Я подозреваю, что и в русском языке оно первоначально имело тот же смысл, шла ли речь о Василисе Премудрой или о ком-либо еще.
Слушая Эйлу Пеннанен, я невольно перебирал в памяти всё то, что для меня было связано с Солженицыным.
Важно учесть, что к той поре, когда в Одессе проходил симпозиум, тема эта еще не обладала тем масштабом, какой она обрела позже.
Солженицын и сам подчеркивал, что получил Нобелевскую премию «…почти не показав миру своего написанного, лишь „Ивана Денисовича“, „Корпус“, да облегченный „Круг“, всё остальное — удержав в запасе…»
Значит, сейчас я привношу в свои воспоминания и то, что произошло гораздо позже.
Таковы свойства памяти прожившего долгую жизнь человека.
Для этой памяти характерно свободное перетекание времени из прошлого в настоящее, а из будущего в прошлое. Имеется в виду то более глубокое прошлое, по отношению к которому другое, менее глубокое прошлое, является будущим. Настоящее здесь всего лишь опережает определенный участок прошлого, но, спустя мгновение, само становится прошлым. А будущее — это не то, что когда-нибудь произойдет, а то, что уже произошло, но произошло после того, как настоящее сделалось прошлым.
Позвонила Екатерина Шевелева, поэтесса гражданской темы.
— Саша, — сказала она, — хочешь прочесть «Архипелаг Гулаг»?
Я ответил не сразу.
Вспомнил давний случай, когда еще работал на «Мосфильме» и мне туда вот так же позвонил Виктор Тельпугов, журналист из «Комсомольской правды», вдруг заделавшийся писателем и назначенный на пост парторга МГК КПСС в Московской писательской организации.
«Саша, — сказал он, — ты хочешь почитать Даниэля и Синявского? Есть такая возможность».
В газетах только что появились сообщения об аресте двух писателей, опубликовавших за границей свои произведения, в которых вроде бы и не было никакой крамолы, но сам факт…
Случай этот был одним из первых, положивших начало эпопее с самиздатом и тамиздатом.
Мне показалось, что в предложении Тельпугова скрыт подвох.
«Нет, Витя, — ответил я ему, — не хочу. Понимаешь, на столе — гора киносценариев, и всё
Он пробовал настаивать, и это укрепило меня в подозрении, что дело нечисто.
«Нет, — сказал я ему твердо. — Некогда. Ведь надо и свое писать, а на столе — завалы чужого».
Новоиспеченный парторг отлип.
Вскоре выяснилось, что опасения были не напрасны. Писателей, которых удалось соблазнить запретным чтением, выставили свидетелями обвинения на судебном процессе.
Звонок Кати Шевелевой заставил напрячься.
Тотчас вспомнилось всё, что следовало держать в памяти для подобных случаев. И заходы Вити Тельпугова. И симпозиум в Одессе, где с чьей-то подачи и так некстати вскипел спор о Солженицыне. И то, как меня таскали «на ковер» к партийному начальству из-за Галича…
Но теперь, неожиданно даже для самого себя, я согласился, сказал «да».
Вероятно, опять сработала интуиция. Но на сей раз она не оберегла, а наоборот — подтолкнула навстречу вполне предсказуемой опасности.
Шевелева назначила мне свидание в Агентстве печати «Новости», на Страстном бульваре. Сказала, что пропуск мне будет заказан.
А я даже не знал, что Катя Шевелева служит в этом агентстве.
Когда-то она училась в Литературном институте, но задолго до меня. Ее стихи гражданской темы я читал еще в войну, мальчишкой, курсантом артиллерийской спецшколы. Познакомились уже на каком-то собрании в Союзе писателей.
Я нашел ее ничуть не изменившейся. Мелкая росточком, она была ровесницей Октября, уже поседела и облысела, остатки волос красила хной. Однако и сейчас сохраняла живость общения, повадки комсомольской активистки.
Катя принесла томик, изданный в Париже.
Я раскрыл книгу на середине. Прочел:
«…Княж-Погостский пересыльный пункт (63R северной широты) составился из шалашей, утвержденных на болоте! Каркас из жердей охватывался рваной брезентовой палаткой, не доходящей до земли. Внутри шалаша были двойные нары из жердей же (худо очищенных от сучьев), в проходе — жердевой настил. Через настил днем хлюпала жидкая грязь, ночью она замерзала. В разных местах зоны переходы тоже шли по хлипким качким жердочкам, и люди, неуклюжие от слабости, там и сям сваливались в воду и мокредь…»
Меня уже было не оторвать от текста. Я не только живо представлял себе всё это, но всем телом, до озноба на коже, ощущал и эту мокредь, и эту грязь, и эту ледяную воду.
Потому что я бывал в тех местах, именно в ту стылую пору, и не однажды.
«…А в пересыльном пункте Вогвоздино (в нескольких километрах от Усть-Выми), где сидело одновременно 5 тысяч человек (кто знал Вогвоздино до этой строчки? сколько таких безвестных пересылок? умножьте-ка их на пять тысяч!..)
Правда, в Вогвоздине дольше года никто не сидел. (По году — бывало, если доходяга и все лагеря от него отказываются).
Фантазия литератора убога перед туземной бытностью Архипелага…»