Манифест персонализма
Шрифт:
Стало быть, в данном и во всех других случаях невозможно избежать настоятельно необходимой внутренней духовной революции.
Перед лицом малодушия современного мира вечная романтика силы вновь начинает обретать энергию. Возрадуемся, если таким образом возрождается жизнь. Но будем внимательны. Наряду с ложью, вызванной страхом, к которой прибегают ради умиротворения, существует и ложь силы, которой следуют ради силы. Энергия — это природное свойство, ничего более. Она не всегда свойственна душевной силе, а когда она оказывается связанной с нею, то утверждает ее ничуть не больше, чем мастерство артиста или прирожденная доброта святого. Энергия держится в той зоне, где душа укореняется в теле и проникает в его части; мы говорим: добрые руки, твердые мускулы воли. Эта физическая энергия души сама по себе не всегда является добродетелью. Прилив гнева, игнорирование трудностей, отчаяние или сноровка, соблазн почестей, удовольствия или наживы, боязнь общественного мнения (все герои из страха!) — вот сколько фальшивых
Душевная сила не проявляется вовне, ни даже с помощью темперамента: духовная сила — это внутренняя добродетель, и она всегда на стороне духа. Кто превращает силу в грубый символ материи? Все несуразицы относительно силы создаются именно для того, чтобы мыслить ее только в материальных и — особенно — наблюдаемых образах. Но когда ее представляют исключительно по образу физической силы, то сохраняют только ее случайные характеристики: массированный удар, неудержимый натиск, внезапность, шум и грохот, короче, — наступательность, агрессивность. Это значит (ибо речь идет об отношениях существ между собой) неразрывно связывать силу с духовным насилием, принуждением и известной человеческой грубостью.
Не будем отрываться от земли. Все, о чем шла речь, неотделимо от силы. Надо согласиться с тем, что дух и плоть перемешаны между собой: нам известны бурные взрывы возмущения, которые сразу же выходят за рамки всяких оправданий и превращаются в прямые оскорбления, насилие, гнев. Величественный гнев. Dies irae, dies ilia{40}.
Но все же величественный гнев, потому что великодушный: сущность силы не в агрессивности, а в великодушии. Добродетели, говорили древние, так сказать, проникают друг в друга до такой степени, что ни одна из них уже не стоит обособленно ото всех других. Вот так же и сила не является силой, если она, накапливаясь, в то же время не проникается осторожностью, взвешенностью и справедливостью. А поскольку все добродетели подчинены милосердию, сила находит свою высшую меру в великодушии. Поддержание духа, инициатива, возрастающая энергия, — все это вытекает из внутреннего сверхизобилия. Подлинно сильный человек не стремится к господству, к использованию своей силы, он одержим своего рода радостной страстью передать ее другим, создать вокруг себя сильное человечество. По поводу некоторых ветеранов войны (сколько их стоит на таком уровне?) Монтерлан говорит о ностальгии по великодушию: «Это было то самое желание, которое позволяло отправиться в поход. Не желание убивать, нет! желание страдать, любить, служить. Те, кто не видит за грубыми касками ваших лиц, глубоко ошибаются. Они не понимают того, что если вы о чем-то тосковали на войне, так это о любви; только так вы могли любить людей». В самом деле, сначала требуется установить, является ли сила убеждением или жертвой. Она и то и другое. Но именно тогда, когда жертва не приносит положительного результата, она становится гнусной, бесчеловечной. Она встает на службу поверхностному человеку, провоцируя нервозность, крики, слова, которые он специально для этого создает. Такой гвалт мне чужд.
Подлинная сила не так заметна. Она заключается скорее в упорстве, чем в нападении, длительность — ее мера. Когда остаешься твердым на протяжении тех долгих периодов, в ходе которых тебя не поддерживает никакой порыв, когда никакой ток крови или рвение души не подстегивают тебя, именно в такой момент, несомненно, сила оказывается наиболее обнаженной и выражает свою высшую меру.
Высшую? А может быть и нет. Сила — это опять-таки обуздание дерзания. Это противостояние иллюзии, внушаемой скверной слепой логикой, согласно которой завершенность системы всегда является чем-то наилучшим, наитруднейшим, наипочетнейшим, будто запальчивость — это наивысшая духовность. Инстинкт тоже бывает буйным, а сила увлекающего меня потока заставляет меня забыть о том, что он мною играет, а не я им. Да, насилие прежде всего, я говорю это почти наугад, поскольку мы продолжаем оставаться в пределах посредственности. Необходимо использовать все, вплоть до крайних мер, даже и в особенности безумие, если мы чувствуем, что отвратительный дух насилия охватывает нашу жизнь, если беспристрастность, уравновешенность, спокойствие становятся всего лишь масками, прикрывающими стыдливое согласие с самим собой. Но насилие достигает своего предела лишь в человеке, который, будучи внутренне мятежным, внимательно следит за безмятежностью.
Это значит, что сила имеет свою меру не в собственной интенсивности, а в ценности того, чему она служит. Она внедряется как в справедливость, так и в воздержание. Ее величие — это насильственная преданность жизни и смерти. Ее естественная среда — это те легенды, во имя которых идут на смерть. Ее душа — это в конечном итоге надежда. Поэтому подлинная сила питает сердце медом, а не язвительностью. Безмятежное безразличие — это путь, по которому следует жестокость. Сила же расцветает в нежности. Suaviter et fortiter{41}. Эти два слова, которые в евангелиях постоянно связываются с божественными заповедями, являются таковыми не потому, что с их помощью стремятся потакать нашей чувственности: «Мудрость (запомните хорошенько — мудрость!) достигает всей полноты своей силы от края и до края мира,
Мир между людьми — это расцвет силы. Мир, подлинный мир, это не состояние слабости, когда человек выходит из игры. Мир не безразличен ни к хорошему, ни к самому плохому. Мир — это сила. «Творить мир, который обладал бы душевным величием войны. Возродить в мирных условиях добродетели войны», — требует Монтерлан. Сделать это извне, в условиях мира, который для опустошенных сердец является всего лишь «отсутствием войны», невозможно: Монтерлан хорошо это видел, тот самый Монтерлан, который восемь лет спустя будет отвергать такую надежду [66] . Мир не провозглашают, его строят изнутри. Ну а если непосредственно обратиться к настоящему, которое более всего доступно нашему размышлению, то напомним, что нас не одурачит слово «мир», если с его помощью пытаются заставить забыть несправедливость. Социальный мир, то есть отсрочка с выполнением фундаментальных требований, искоренение из сердец угнетенных возмущения, которое только и сохраняет в них человечность; международный мир, то есть уважительное отношение к завоеванным положениям и сохранность установленного беспорядка: вот по какому пути шествуют сегодня батальоны пацифистов.
66
Sag., VIII, I. В одной из заметок нового издания.
Январь 1933 г.
3. Технология духовных средств
То, каким образом мы ставим сегодня проблему деятельности и в каких категориях обсуждаем ее, является полной неожиданностью для наших современников, и этот факт, с нашей точки зрения, является капитальным.
Духовная революция, говорили мы, — это не революция писак или немощных людей. Мы стремимся к чистоте дела только ради наибольшей эффективности. Размышления, интеллектуальные споры, великодушие, технические новшества сами по себе ничего не значат, если люди не включают их в свои действия и не подвергают себя опасности.
Между тем одновременное стремление к чистоте и эффективности ставит перед деятельностью, основывающейся на примате духовного начала, самое что ни на есть трудноразрешимое противоречие: любая деятельность обречена на неэффективность в той мере, в какой она будет чистой, а в той мере, в какой она будет эффективной, она будет порочной.
В целом мы имеем в своем распоряжении два вида средств.
Материальные средства: агрессивность, принуждение. Они облечены в плоть, они тяжеловесны и регулируются только психологией успеха. Они все время в ходу, потому что их эффективность кажется непосредственной, но содержат в себе изъян, поскольку бесконечно умножают зло, чувство враждебности, насилие, подлость, лицемерие, сеют иллюзии великодушия. Примеры: войны, борьба друг с другом большого числа людей (классы, партии, легионы).
Духовные средства: присутствие, устремление к святости с его молчаливой лучезарностью. Неприметные, находящие удовлетворение в свидетельствовании, если успех им не дается. Их преимущество: они, как рыхлая земля, впитывают зло, а иногда и преобразуют его в любовь.
Действительно ли неизбежен выбор между двумя позициями: «земные дела прежде всего» (руководители и политики) и «исключительно духовное» (Ганди)?
Мы ставим два вопроса: 1) Достойны ли осуждения материальные средства как таковые? Или же при нынешнем положении в мире их необходимо применять в первую очередь по сравнению с другими? Или же, наконец, их применение должно быть подчинено определенным нормам и правилам, но тогда каким именно?
2) Не будем говорить здесь о средствах, которые различные религии считают собственно духовными: молитва, умерщвление плоти, движение к святости: трансцендентная забота о воплощенном мире, которая стремится соединить его с его истоками, очевидно отступает назад. Эти средства в достаточной степени определены религиями, которые их предлагают, и предполагают веру в них [67] . Но нельзя ли представить себе средства, значимые как для тех, кто признает действенную ценность «чисто духовных» средств, так и для тех, кто (и это вполне естественно) остается верным земным, воплощенным средствам, связанным с техникой, но чье существо, предназначение, а следовательно, и весь облик принадлежали бы миру иному, чем тот мир, где ведет свою игру хитроумная и дикая сила? И не должны ли эти собственно духовные средства привлечь внимание тех, кто ныне провозглашает себя сторонником духовной революции?
67
С ними можно ознакомиться в работах Ганди; см. также содержательную главу Жака Маритена об «очищении средств» в книге «Du r'egime temporel» (Descl`ee de Brouwer).