Манускрипт всевластия
Шрифт:
— Восхитительно, — произнесла я, смакуя собственноручно приготовленный чай.
— Возьми его с собой в Оксфорд, пей по чашке в день — и будешь здорова. — Марта стала укладывать мешочки в жестяную коробку. — А когда весь запас выйдет, приготовишь себе новый чай.
— Не обязательно отдавать мне все, Марта.
— По чашечке в день. За Марту. Договорились?
— Договорились. — Это было самое меньшее, что я могла сделать для своей единственной союзницы в этом
Я поднялась в кабинет, включила свой ноутбук, перенесла его вместе с рукописью на письменный стол Мэтью. Руки после верховой езды ломило, и я надеялась, что там мне будет удобнее, чем за своим столом у окна. Кожаный стул, рассчитанный на вампирский рост, был мне слишком высок, ноги не доставали до пола, но работа за столом Мэтью как-то приближала меня к нему.
Пока компьютер загружался, я заметила на верхней полке темный предмет. При беглом взгляде он сливался с книжными корешками и деревом — я разглядела его только теперь, заняв место хозяина.
Не книга — деревянный брусочек. Восьмигранный, с вырезанными на каждой стенке окошечками. Черный, весь в трещинах, покоробившийся от возраста.
Детская игрушка, с болью в сердце поняла я.
Мэтью сделал ее для Люка, когда еще не был вампиром и строил церковь в деревне. Теперь она лежит там, где ее никто не заметит, а он сам видит каждый раз, усаживаясь за стол.
Когда он был рядом, мне легко верилось, что в мире нас только двое. Ни угрозы Доменико, ни охота Изабо не поколебали моего убеждения, что наши отношения не касаются никого, кроме его и меня.
Но эта деревянная башенка, любовно сделанная в незапамятно древние времена, разом покончила с моими иллюзиями. Мы должны думать о детях, живых и мертвых. О семьях, в том числе и моей, где генеалогия запутана, а предрассудки укоренялись веками. Сара и Эм до сих пор не ведают, что я полюбила вампира — пора им сказать.
Изабо в гостиной ставила цветы в высокую вазу на бесценном бюро эпохи Людовика XIV. Можно было не сомневаться, что весь здешний антиквариат обладает самой убедительной родословной.
— Изабо, — нерешительно начала я, — есть здесь телефон, по которому я могу позвонить?
— Он сам позвонит, когда захочет поговорить, — сказала она, пристраивая стебель с листьями среди белых и золотистых роз.
— Я не Мэтью собираюсь звонить. Своей тете.
— Ведьме, которая звонила вчера? Как ее там…
— Сара, — нахмурилась я.
— И живет она с женщиной — другой ведьмой, верно?
— Да, с Эмили. Ты видишь в этом проблему?
— Нет. — Изабо бросила на меня взгляд поверх вазы. — Они обе ведьмы, это главное.
—
— Хорошее имя — Сара, — задумчиво произнесла Изабо. — Ты ведь знаешь эту легенду?
Я помотала головой. Быстрота, с которой она меняла темы, ошарашивала почти так же, как смена настроений у ее сына.
— Сара означает «госпожа», но когда библейская Сара забеременела, Бог дал ей имя Сарра — «госпожа множеств, владычица».
— Тетушке и одного «р» вполне хватит. — Может, Изабо наконец скажет мне, где телефон?
— Эмилия тоже хорошее имя. Сильное, римское. — Она подрезала стебель розы своим острым ногтем.
— А что оно означает? — Хорошо, что у меня так мало родственников.
— «Трудолюбивая». А Ребекка, как звали твою мать, значит «узы», «оковы». — Изабо разглядывала свою композицию со всех сторон. — Странное имя для ведьмы.
— А твое как перевести? — Мое терпение истощалось.
— Меня не всегда так звали. Изабо, «обещанная Богом» — это выбор Филиппа. — Она помедлила и сказала: — Мое полное имя — Женевьева Мелисанда Элен Изабо Од де Клермон.
— Красиво. — За каждым из этих имен скрывалась своя история.
— Имена нужно давать со смыслом, — слегка улыбнулась она.
— У Мэтью тоже много имен? — Я взяла из корзины белую розу и подала ей.
Поблагодарив, Изабо ответила:
— Да, конечно. Мы давали по нескольку имен всем своим детям. То, под которым он к нам пришел, сохранилось за ним — христианство тогда было новой религией, и Филипп счел для нашего сына полезным называться в честь евангелиста Матфея.
— Какие же он получил от вас?
— Полностью он именуется Матье Габриель Филипп Бертран Себастьян де Клермон. В свое время он был превосходным Себастьяном и приемлемым Габриелем. Имя «Бертран» он терпеть не может, на Филиппа не откликается вовсе.
— Почему?
— Это любимое имя его отца. — Руки Изабо застыли над вазой. — Филиппа, как тебе известно, давно нет в живых — его убили нацисты за участие в Сопротивлении.
В моем видении она говорила Мэтью, что его отца взяли чародеи.
— Нацисты? Не чародеи? — спросила я, опасаясь худшего.
— Тебе Мэтью сказал? — ужаснулась она.
— Нет. Вы с ним явились мне во вчерашнем видении. Ты плакала.
— Его убили чародеи вместе с нацистами, — помолчав, сказала она. — Боль еще свежа, но с годами она поутихнет. После его смерти я охотилась только в Германии и Аргентине — это помогало мне сохранять рассудок.
— Мне очень жаль, Изабо. — Мои слова, хоть и недостаточно сильные, шли от чистого сердца.