Марфа окаянная
Шрифт:
Над Ольгой уже хлопотали девки из челяди. Она открыла глаза и еле слышно стонала. Подошла Григорьева, посмотрела на племянницу, потом на Ваню. В глазах были злоба и растерянность. Хотела что-то сказать, но передумала и, отвернувшись, закричала на девок:
— Хватит причитать, дуры! За лекарем, живо!
Она отвернулась и быстро пошла в сторону дружинников, отсекающих огонь от соседнего двора.
— Душу родственную едва не загубила, и хоть бы что ей, — сокрушённо покачала головой одна из девок.
— Сердце у ей прямо каменно, — отозвалась другая.
Терем догорал и разваливался.
Ваня
— А я по приставной лесенке с той стороны тебя высматривал. Чуть не обвалился со стеною вместе.
— Пошли домой, там, чай, извелись от беспокойства, — сказал Никита.
— Сейчас, — сказал Ваня. Он шагнул к Ольге и наклонился над ней. Она узнала его и чуть улыбнулась:
— Это ты меня спас? Я так и знала, что ты придёшь. — Голос её был тихим, едва слышным. — Меня тётка заперла, чтоб я не убежала...
— Ты поправляйся, — сказал Ваня, испытывая неловкость. А потом свидимся. Там же, где раньше.
Она кивнула.
Никита тронул Ваню за плечо. Давно пора было вернуться. В той стороне, где стоял терем Борецких, что-то ярко заполыхало. Они заспешили домой. Акимка, прихрамывая, старался не отставать.
Пожар, спалив дотла церковь Сорока мучеников, выдохся, и его окончательно одолели за три-четыре двора до терема Марфы Ивановны. Возвращались слуги, как и Ваня с Акимкой, все перепачканные в саже и громко обсуждавшие случившееся. Наскоро топились бани — общая и господская. Фёдор тоже участвовал в тушении пожара, помогая растаскивать багром брёвна горящих по соседству изб, и проявлял несвойственное ему доселе рвение. Он вымылся первым. Затем пошёл Ваня, взяв с собой и Акимку. Тому Настя подготовила сменную одёжу, залатанную и большого размера, зато чистую. А лапти (свои Акимка вконец изорвал и спалил об угли) ему даже впору пришлись.
Марфа Ивановна, не ведая того, какому риску подвергался Ваня, и видя его живым и здоровым, успокоилась и ушла к себе. Она собиралась встать пораньше и вновь приняться за дела, которые Олёна, как ни старалась, вела не слишком умело. Фёдор успел рассказать матери, что с ним приключилось. История была причудливая, но не верить сыну она не могла, сердцем почувствовала, что тот правду говорит. Встреча его с Зосимой поразила Марфу. Она видела в ней какое-то предзнаменование, которое беспокоило и пугало.
Фёдор очень удивил её переменой, какая в нём произошла. Он говорил вполголоса, в глазах поселилось смирение и покорность. К мёду, который после первых минут встречи и скорых объяснений радостная Олёна поставила на стол, он и не притронулся. О гибели брата он уже знал, но Марфа видела, что не только этим можно объяснить его глубокую душевную печаль. О товарищах не расспрашивал и даже как будто обрадовался, когда загорелось рядом и нашлось дело, в котором он мог быть полезен ближним своим. И двигало им отнюдь не прежнее ухарство.
Марфа Ивановна забыла про свою хворь, решила вообще не обращать внимания на болящее сердце. Если суждено прожить недолго, лучше помереть не лежащей в постели, когда всякий негодяй вроде свата Короба может воспользоваться её немощью, а на ногах, готовой защищать свой дом, семью, вотчину, Новгород Великий. Поднимаясь к себе, она стукнула с досадой на слабость в ногах посохом по лестничной ступени. Тут же подскочила девка,
Перевалило уже за полночь, когда все угомонились в просторном тереме. Фёдор лежал в темноте, прислушиваясь к ноющей боли в плече. Несмотря на усталость, сон не шёл. Рядом сопела тучная Онтонина, положив руку на грудь мужа, будто боясь, что он вновь может уехать от неё невесть куда. Фёдор осторожно высвободился, наскоро оделся и вышел во двор. Вдали перекрикивались погорельцы, греющиеся в ночи над своими пепелищами. Ветер нёс запах гари.
Фёдор беззвучно заплакал. Всё весёлое, радостное, беззаботное, что было в его жизни, сгорело так же, как эти соседние и дальние избы и терема. Возвращение в родной дом не сняло душевную боль. Что он может, на что способен, кому надобен теперь?.. А прежде?.. Жил в своё удовольствие, маялся от скуки и праздности, ничему не научился, разве охотиться был мастак да пьянствовать. Никого не любил по-настоящему, даже супружницу свою, даже сына...
Он вспомнил, как взглянула на него Капитолина. На миг всего встретились глазами, но взгляд невестки пронзил Фёдора таким презрением и чуть ли не ненавистью, что дыхание остановилось и кровь бросилась в лицо. Будто не было его повинней в смерти брата. И потом всё казалось ему, что этот взгляд и у Олёны, и у племянника, ставшего взрослым почти, и даже у подающих на стол слуг. Одна мать смотрела на него иначе, с жалостью и печалью. Но не жалости он ждал, вернее, не только её. Ждал уважения, которого не заслужил, почтения к себе, на которое не имел права, признания за собой права считаться по-прежнему продолжателем гордого рода Борецких. И это желание терзало его сердце своей несбыточностью, невозможностью ничего исправить в прожитой жизни. Он чувствовал, что никому не нужен и даже лучше, если б не вернулся он, а по-прежнему считался пленённым либо павшим замертво в битве с московскими воями.
Фёдор сжал кулаки и заскрипел зубами от бессильной обиды на свою судьбу, и негромкий вой поблизости был так созвучен его состоянию, что показалось ему — то собственная душа стонет. Вой повторился, и Фёдор пошёл ему навстречу. Он совсем забыл про волчонка, которого когда-то привёз с охоты. Увидев волка на цепи, он сразу всё вспомнил и без всякого страха присел рядом, протянув руку, чтобы погладить зверя. Волк отпрянул, клацнув зубастой пастью рядом с ладонью. Звякнула железная цепь. «И на тебе цепь, — пробормотал Фёдор, — и на мне цепь незримая, может, потяжелее твоей...» Он быстро протянул руку и схватил волка за кожаный ошейник. Тот замотал головой, пятясь, рыча и собираясь укусить надоедливого человека, но Фёдор отстегнул от ошейника цепь и отступил на шаг назад.
Волк, почувствовав свободу, тотчас, будто давно ждал этой минуты, потрусил к приоткрытым воротам, выбежал наружу и скрылся в темноте...
В людской Акимка, слопавший за милую душу две миски тюри, уже свернулся калачиком на лавке и крепко спал, убаюканный теплом и негромким разговором. Слуги Борецких почти все разбрелись. Никита тоже ушёл спать в свою невысокую, пристроенную к задней стене терема избу. Настя убрала со стола, сняла с гвоздя оставленный Никитой полушубок, подержала его бережно в руках, вздохнула и набросила на Акимку.