Марго
Шрифт:
Всё! Теперь о другом.
Чтобы подарить мне такое стихотворение на выпускном вечере, – надо же любить меня, хотя бы тайно!!! Не находишь?! А я нахожу. Потому и вспыхнуло всё и загорелось во мне. Загорелось жутким пламенем страстей. Я удивлена, насколько это бешено и жутко. Мне боязно за себя саму.
Что так сердце закорябалоКошкой бешеной в пылу?О тебе я вдруг заплакала…А причины не найду…Похоже на то, что я хочу разбудить тебя, тайно любимого, для себя, явно любимой. Наступила эпоха
Обнимаю тебя, Игорь, я без права быть твоей.
Беспроблемной тебе ночи, дорогой ты мой Орфей!»
Лебедев с большой аккуратностью сложил письмо и положил его в нагрудный карман рубашки. И снова… ему хотелось подождать с получением информации из другого письма. Он медлил, медлил… прошёлся по залу почтового отделения и, наконец, решил вскрыть следующее письмо.
«Здравствуй, дорогой Игорь!
Мы за шесть лет учёбы в институте много раз встречались, даже танцевали вместе… и даже один раз ты меня поцеловал! Но это явно с перепугу. Ты был такой робкий и нежный с девушками. И в то же время был дерзким и даже хулиганил. Весь соткан из противоречий! Но в институтском оркестре самодеятельности ты классно играл на скрипке. За одно это можно было простить все твои дерзости,
А откуда они появлялись, эти дерзости? Это было похоже на приступы. Я могу их сравнить, конечно, очень фигурально и неправильно, но всё же сравню их с приступами эмоций у больных хронической туберкулёзной интоксикацией. Современные врачи не хотят признавать такой диагноз, но у нас в Огре я вижу довольно много людей с такими признаками затаённого внутри туберкулёза. Приезжают к нам лечиться хвойным воздухом лесов.
Так вот, твои дерзости похожи на такие приступы. Впрочем, я не все твои дерзости знаю. Мы всё же на разных факультетах учились. Но ты в моей памяти сохранился как хороший парень, честный и самостоятельный, но немного дурной. Тебе нужна хорошая и умная жена, чтобы сглаживала и выравнивала, что надо.
Тогда это всё забылось в суете институтской круговерти, но вот сейчас выплыло и резко встало на пути в моей жизни. Я почему-то не могу отвязаться от мыслей о тебе. Прошло довольно много лет… и вот с неба долбануло громом небесным. За что и почему? Неужели меня Боженька наказывает за то, что я подчинилась маме и вышла замуж? Я могла отказаться и не пойти… Но подчинилась. Теперь я грызу локти и рву на себе волосы. Мой муж – ну совершенно-пресовершенно не мой муж!! Осознаю сейчас и удивляюсь. Сколько лет я была под гипнозом у своей мамы!
Отчего так созревает Долгожданная любовь?Всё опасное – теряет… Бьёт пока не в глаз, а в бровь.Но ведь как-то ж не промажет!.. Повредит мои глаза! —Что народ в округе скажет? Что скажу и я сама?..До свиданья! До свиданья! Сибиряк ты мой родной!
Нету слов для покаянья… Я желаю быть Собой!
P.S. Последнюю строчку можешь прочитать иначе, например, – я желаю быть с тобой!
Твоя дерзающая Марго».
Лебедев глубоко вздохнул и, так же аккуратно свернув письмо, положил его в нагрудный карман рубашки и поехал за авиабилетом в кассу Аэрофлота. С билетом довольно быстро всё решилось. Домой, то есть в свою съёмную комнату, ехать не хотелось. Но можно было снова встретиться с директором института и попросить возмещение за прерванный отпуск. Хотелось
Перед отлётом в Симферополь Лебедев получил новое письмо из Латвии. Письмо было толстое и тяжёлое. Читать такое письмо Лебедев решил в спокойной обстановке.
«Здравствуй! Трезво-православный, мой Игорёк, стремленьем славный!
После твоего письма меня в жар бросает каждую минуту. Ты почему такой дурной на всю жизнь? Немедленно уходи из своего института, со своего оловозавода!! Немедленно уходи!!! Любая работа без радиоактивности будет лучше твоей настоящей. Я умоляю тебя, Игорь! Пожалей себя, свою дочку, жену… и меня, конечно, пожалей. Ты там наверняка заработаешь лучевую болезнь, если уже не заработал. Два года трудиться за пятак в день в условиях тюремных шахт??
Игорёк, милый! Ну, неужели ты такой дурачок? Я хотела тебе длинное письмо написать, но не могу. Меня всю трясёт от неожиданной твоей глупой покорности. Увольняйся из института немедленно, если в тебе осталась хоть капля здравого смысла. У меня на работе всё из рук валится, когда я вспомню твоё письмо. И как тебя любить такого, бесцельно верного, дурного? Ты выполняешь приказ министерства? Ты хочешь отработать три года в тюремных условиях?
Всё! не могу больше о тебе писать. Буду о себе… Я сама в больших раздумьях… смотрю на нас с тобой. Неужели так медленно люди созревают до своей настоящей любви? Ужас! Так всё человечество может выродиться напрочь.
Я чувствую, что сильно изменилась. Как-то сразу и очень. Мне хочется подчиняться тебе, и я даже заболела. Спасай! Мне нельзя болеть! У меня сын.
Скажи, умный! Что со мной?
Прости за важный для меня вопрос. Но я чувствую, что моему сердцу нужен более длительный разговор, прямой контакт и совместное общение. Прости, если потревожила.
Твоя сердитая до бесконечности Марго».
В письмо были вложены две вырезки из русскоязычных газет и одна небольшая вырезка из газеты на польском языке. Там приводились первые признаки лучевой болезни и известные на то время профилактические мероприятия.
В Симферополь Лебедев прилетел в глубокой задумчивости. До конца отпуска оставалось всего десять дней.
Дядя Костя сразу же бросился к племяннику с вопросами.
– Чего это тебя беспокоят без дела? Из отпуска вызывают? Что это за работа такая, где никакого спокойствия нету? Ирина грустная ходит и сердится на тебя. Отдохнуть, мол, даже не можем нормально.
– Да… комиссия приехала неожиданно, – вяло отвечал племянник. – Стали инспектировать завод, проверять соответствие технологий современным требованиям, меры по охране труда проверять… показатели здоровья им понадобились. А меня вызвали для срочного переделывания отчёта, который дирекция обещала вручить этой комиссии. Мы за два дня всё изменили, как нужно было дирекции института. Но меня долго ещё не отпускали. Настроение паршивое стало. Пришлось врать и подвирать в новом отчёте.
– А, не горюй! – Дядя Костя отчаянно махнул сразу двумя руками для большей убедительности. – У нас на фронте тоже командиры врали напропалую. То, мол, взяли, это разведали да обезвредили… Вранья было до самой макушки. А солдаты гибли… Всё руководство было малограмотное, не способное командовать. Сколько жертв зря положили…
Настроение у Лебедева было испорчено окончательно. Его уже ничто не радовало: ни море, ни солнце, ни воздух. Да ещё прибавились осуждающие разговоры жены, о том, что муж не может заработать семье квартиру, а работает как лошадь.