Марина Цветаева. Моим стихам, написанным так рано…
Шрифт:
И завершает сборник стихотворением «Литературным прокурорам» (по-видимому, подразумевая опять-таки Брюсова):
Для того я (в проявленном – сила)Все родное на суд отдаю,Чтобы молодость вечно хранилаБеспокойную юность мою.В 1922 году Цветаева писала о двух своих первых сборниках: «По духу – одна книга». Это действительно так. В 1913 году она, объединив избранные стихи из обеих книг под одной обложкой, выпустила сборник «Из двух книг».
«Волшебный фонарь» критикой был встречен довольно прохладно.
В газете «Речь» от 30 апреля (13 мая по новому стилю) 1912 года была напечатана рецензия Сергея
В конце августа 1912 года Марина с Сергеем переехали в собственный дом в московском Замоскворечье. Дом был куплен на деньги, предоставленные Марине ее сводной бабушкой, второй женой и вдовой А. Д. Мейна, отца ее матери. Как описывала этот дом позднее Цветаева, – купеческий, «с мезонином, залой с аркой, садиком, мохнатым-лохматым двором и таким же мохнатым-лохматым дворовым псом, похожим на льва, – Османом. Дом мы с Сережей купили за 18, 5 тысяч, Османа – в придачу – за 3 р.». В этом доме они проживут лишь до весны 1913 года. Здесь в сентябре 1912 года у Эфронов родилась дочь.
Марина Цветаева писала: «Аля – Ариадна Эфрон, родилась 5-го сентября 1912 г., в половине шестого утра, под звон колоколов.
Девочка! – Царица бала!Или схимница, – Бог весть!– Сколько времени? – Светало.Кто-то мне ответил: – Шесть.Чтобы тихая в печали,Чтобы нежная росла, —Девочку мою встречалиРанние колокола.Сергей Эфрон и Марина Цветаева. 1911 г.
«Они встретились – семнадцатилетний и восемнадцатилетняя – 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой коктебельском, волошинском берегу. Она собирала камешки, он стал помогать ей – красивый грустной и кроткой красотой юноша, почти мальчик (впрочем, ей он показался веселым, точнее: радостным!) – с поразительными, огромными, в пол-лица, глазами; заглянув в них и все прочтя наперед, Марина загадала: если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж!..»
Я назвала ее Ариадной – вопреки Сереже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые («Ну, Катя, ну, Маша, – это я понимаю! А зачем Ариадна?»), друзьям, которые находят, что это «салонно»… Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью. – Ариадна. – Ведь это ответственно! – Именно потому».
В конце февраля 1913 года, через год после «Волшебного фонаря», выходит третий сборник Цветаевой – «Из двух книг». Выходит под той же сказочной маркой «Оле-Лукойе» (в этом домашнем «издательстве» Эфрона-Цветаевой вышла еще всего одна книга – «О Репине» М. Волошина).
Третий сборник Марины Цветаевой небольшой, всего сорок избранных стихотворений: 15 из «Вечернего альбома» и 25 из «Волшебного фонаря». Только одно стихотворение новое и опять обращенное к Брюсову. Все же не смогла Цветаева равнодушно перенести его критику своей второй книги:
Я забыла, что сердце в Вас – только ночник,Не звезда! Я забыла об этом!ЧтоТак постепенно проходило детское восторженное увлечение Брюсовым.
Цветаева пришла в русскую поэзию, когда на пятки русского символизма, в лице его старших представителей (Вяч. Иванова, В. Брюсова, А. Белого…), наступали новые литературные направления. Московские футуристы во главе с Д. Бурлюком, В. Маяковским, В. Хлебниковым требовали бросить «с Парохода современности» наряду с классиками и засидевшихся на литературном Олимпе старших современников. А на петербургской литературной сцене громко заявил о себе акмеизм. Приверженцами и теоретиками акмеизма выступили Н. Гумилев, С. Городецкий, М. Кузмин, О. Мандельштам. Петербургское объединение акмеистов и сочувствующих им именовалось «Цехом поэтов». Не мистика, а реальность, не символистские туманные образы, а живые, конкретные вещи и явления – так в краткой формулировке звучала эстетическая программа этого нового направления. В 1912 году под маркой петербургского «Цеха поэтов» вышла первая книга стихов Анны Ахматовой «Вечер». Книга открывалась предисловием Мих. Кузмина. О том, что «Цех поэтов» (в лице Н. Гумилева, С. Городецкого…) недоброжелательно реагировал на ее вторую книгу, Цветаева знала. Очевидно, читала она «Вечер» с особой пристальностью. А Мих. Кузмин писал в предисловии: «В Александрии существовало общество, члены которого для более острого и интенсивного наслаждения жизнью считали себя обреченными на смерть… Поэты же особенно должны иметь острую память любви и широко открытые глаза на весь милый, радостный и горестный мир…» Ахматова, полагал Кузмин, имеет такую «повышенную чувствительность», у нее есть «пониманье острого и непонятного значения вещей». Кузмин сравнивал тонкую поэтичность Ахматовой с другими поэтами: И. Эренбургом, О. Мандельштамом и – М. Цветаевой, которая, по его словам, ищет поэзию «в иронизирующем описании интимной, несколько демонстративно-обыденной жизни».
М. Цветаева в письме к Вере Эфрон от 11 июля 1912 года среди прочего отмечала: «Прочла рецензию в «Аполлоне» о моем втором сборнике. Интересно, что меня ругали пока только Городецкий и Гумилев, оба участники какого-то цеха. Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду». Эта мимоходом оброненная фраза говорит о том, что юная Цветаева не собиралась присоединяться к каким-либо «течениям».
И Марина Цветаева, уже переросшая этап своих «детски-мемуарных» стихов, решает выпустить своеобразный индивидуальный манифест. Она пишет предисловие к своему сборнику «Из двух книг».
Манифесту предпослан эпиграф – последняя строфа уже упоминавшегося стихотворения «Литературным прокурорам», завершавшего «Волшебный фонарь»: «Для того я (в проявленном – сила) / Все родное на суд отдаю, / Чтобы молодость вечно хранила / Беспокойную юность мою». И далее – страстный призыв:
«Все это было. Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имен.
Все мы пройдем. Через пятьдесят лет все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом. И мне хочется крикнуть всем еще живым:
Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест – и форму руки, его кинувшей; не только вздох – и вырез губ, с которых он, легкий, слетел.
Не презирайте «внешнего»! Цвет ваших глаз так же важен, как их выражение; обивка дивана – не менее слов, на нем сказанных. Записывайте точнее! Нет ничего не важного! Говорите о своей комнате: высока она, или низка, и сколько в ней окон, и какие на них занавески, и есть ли ковер, и какие на нем цветы?..
Цвет ваших глаз и вашего абажура, разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце, – все это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души.
С одной стороны, этим предисловием Цветаева отстаивала право писать так и о том, о чем писала и прежде, с другой стороны, она как бы присоединялась к основной мысли кузминского предисловия о поэтической «обостренности чувств».
Интересно, что сборник «Из двух книг» критикой был встречен благожелательно. Петр Перцов отметил тонкое изображение Цветаевой различных сторон домашней жизни («Новое время. Илл. Приложение», 1913, 20 апреля). З. Бухарова обратила внимание на характерную «дневниковость» поэтического сборника, написанного к тому же талантливо, красочно, самобытно (газета «Россия», Пб., 1913, 20 апреля). Владимир Нарбут (участник «Цеха поэтов», один из активных апологетов акмеизма!) высказался по поводу книги Цветаевой почти пророчески: «Можно почти что верить, что появится писательница, которая скажет о себе – о женщине – всю правду, которая будет такая простая и понятная, как то, что Пушкин сказал о душе мужчины» (журнал «Вестник Европы», 1913, № 8).