Марина Цветаева. По канату поэзии
Шрифт:
М. Цветаева с сыном Георгием
Впрочем, вполне возможно, что Цветаева все же глубоко осознавала свою неудачу в воспитании Мура, хотя так и не смогла вслух признаться в этой самой болезненной своей тайне. Еще в 1935 году в коротком, безнадежном стихотворении она глухо говорит о том, что Мур несчастен и трагически повторяет ее собственную нечеловеческую тоску:
И
Пустынной до краю очей,
Чего-нибудь жалко – так сына, —
Волчонка – еще поволчей! (2: 328)
Одинокий, неуравновешенный десятилетний мальчик в этом стихотворении – изгой, который еще более чужд всем людям, чем его опасная, вечно ненасытная мать-волчица. Если в ней сохранились хотя бы следы воспоминаний о прошлой связи с жизнью, то он – из-за изоляции, которой она его своекорыстно обрекла – никогда не знал ничего, кроме «джунглей», и не может быть приручен.
В последние годы Цветаева явно начинает чувствовать, что всех, кто мог бы быть ей близок, она от себя отогнала – не только своих воображаемых поэтических возлюбленных, но и детей и мужа, с которыми делит повседневную жизнь и с которыми год за годом у нее слабеет взаимопонимание. Тело и душа все же оказались неразрывны, и разделение между ними, необходимость которого была вызвана тем, что Цветаевой была женщиной и одновременно обладала поэтическим даром, стало теперь весьма реальным и очень опасным разрывом в самой ткани существования. Цветаева, до последней минуты верная себе, доводит эту логику до неизбежного конца. В тех немногих стихотворениях, которые были написаны в последние годы жизни, ее поэтический миф сводится к окончательной изоляции в бездне одиночества – безвыходном чистилище ее невозможной судьбы. В этой метафизической пустыне у нее не может быть спутников – даже муза не рискует заступить в капкан этого круга. Результат – поэтика уже не страсти, безнадежно борющейся с полом, а неодушевленных объектов, приобретающих пугающую одушевленность[377].
Таковы циклы «Куст» (2: 317–318) и «Стол» (2: 309–314), написанные в 1933–1935 гг. В первом цветущий куст, отсылающий, возможно, к библейской неопалимой купине, из которой Бог говорил с Моисеем, становится энигматичным воплощением цветаевского вдохновения. Новое для нее ощущение собственной духовной пустоты противопоставлено его цветущей полноте: «Что нужно кусту – от меня? / Имущему – от неимущей! // <…> Что, полная чаша куста, / Находишь на сем – месте пусте?»[378]. К концу этого цикла творческий импульс Цветаевой, некогда связанный со страстью, окончательно сменяется отчаянием.
В цикле «Стол» она также находит поэтическое вдохновение не в чем-то человеческом, но в суровом, дисциплинирующем товариществе своего письменного стола, способного при этом так подчиняться ее творческой воле, как никогда не мог и не хотел ни один человек:
Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грез —
Спасибо – что нес и нес.
Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
– Соблазнам мирским порог —
Всем радостям поперек.
Стол – идеальный, лишенный пола возлюбленный, которого Цветаева искала всю жизнь; раньше она просто не опознавала того, что было в буквальном смысле у нее под рукой. Ее нечеловеческий «брак» с этим столом, – она празднует тридцатую годовщину этого «брака» (повод для написания стихотворения) – был и физическим, чувственным,
Я знаю твои морщины,
Изъяны, рубцы, зубцы —
Малейшую из зазубрин!
(Зубами – коль стих не шел!)
Да, был человек возлюблен!
И сей человек был – стол
Сосновый.
Союз Цветаевой со столом преодолевает половые, как и все прочие, границы, обычно кладущие предел человеческим возможностям. Их взаимная близость идеальна, в ней нет моральной вины, связанной с попытками вырезать на поверхности как бы деревянной, неподатливой оболочки реальных людей образ собственной души; стол же дарит ей свою смерть (поверхность из мертвого дерева), чтобы она вернула его к жизни: «Спасибо за то, что ствол / Отдав мне, чтоб стать – столом, / Остался – живым стволом!»
Это именно то отношение взаимного (можно сказать паразитического) обмена физическими и духовными сущностями, практически симбиоза – невероятное слияние инакости и самостоятельности, – которого Цветаева всегда искала в любви:
<…> Скорей – скалу
Своротишь! И лоб – к столу
Подстатный, и локоть под —
Чтоб лоб свой держать, как свод.
<…>
Спасибо тебе, Столяр,
За доску – во весь мой дар,
За ножки – прочней химер
Парижских, за вещь – в размер.
Теперь, наконец, в столе она узнает свою истинную и единственно возможную поэтическую ровню – идеального спутника, который, незваный, до последнего преданный, откликался на каждое ее поэтическое усилие своим ответным, равносильным импульсом.
В этих стихотворениях Цветаева действительно достигает предела человеческих возможностей. Ее одиночество теперь – не просто уныние духа, но метафизическое состояние абсолютного масштаба, о чем говорят такие стихотворения, как «Это жизнь моя пропела – провыла…» (2: 317), «О поэте не подумал…» (2: 319), «Сад» (2: 320) и невыносимо страдальческое «Когда я гляжу на летящие листья…» (2: 344)[379]. Единственный для нее выход из клетки своего «я» – все дальше и дальше внутрь себя: «Уединение: уйди / В себя, как прадеды в феоды. / Уединение: в груди / Ищи и находи свободу» (2: 319). Окончательным результатом этого экзистенциального коллапса должно было стать то, что Цветаева свела бы все содержание своего бытия к единственной точке – подобно черной дыре, обреченной все всасывать только внутрь, – к точке, независимой, наконец, от вечных врагов Цветаевой: пространства, тела, пола, желания, времени – то есть именно от тех категорий, что привязывают человека к «жизни»: «Справляй и погребай победу // Уединения в груди. / Уединение: уйди, // Жизнь!»
Холодок по спине от таких слов – как и от многих последних цветаевских стихов, тем более ранящих, что по тону они гораздо приглушеннее и мягче, чем обычная возбужденная страстность ее ранних произведений. Снова и снова она подготавливает себя к смерти, приноравливаясь к этой мысли в различных символических, метафорических и мифологических контекстах. В самом, пожалуй, отчаянном стихотворении, фрагменте-заклинании всего из четырех строк, написанном в феврале 1941 года, за полгода до смерти, она как будто готовится к собственным похоронам: