Марина Цветаева. По канату поэзии
Шрифт:
Поэтические тиски, сжимающие виски Цветаевой, можно соотнести как с неукоснительным, неослабевающим усилием воли и самодисциплины, необходимым для того, чтобы облечь укрощенный поэтический порыв в завершенную форму произведения искусства (такова ее этика поэтического труда[361]), так и с давлением не отпускающего ее ни на минуту творческого желания, которое она в эссе «Искусство при свете совести» описывает как сводящее с ума беспрерывное чередование поименованных ею по-французски состояний obsession и possession (одержимость и обладание) (5: 366). Это парадоксальное чередование состояний, в сущности, мало чем отличается от хаоса сексуального желания и подчинения, которого Цветаева так
Поэтому образ «железной маски», которым завершается стихотворение «Жив, а не умер…», заключает в себе еще один, более страшный смысл: сама поэзия – то есть та оболочка из слов, в которой прячется Цветаева, та выдуманная поэтическая персона, которая на бумаге замещает ее подлинную слабую, человеческую, женскую сущность – это грандиозная игра в прятки, в которой она сама себя отыскать уже не может. Маску уже не снять. То, что строка о железной маске расположена за пределами строфической регулярности, говорит о том, что эта маска охватывает и само стихотворение. Результат этот вполне логичен, если вспомнить многочисленные поэтические «манифесты» Цветаевой, утверждавшие мысль о том, что поэзия – это прекрасная ложь. Один из примеров – стихотворение 1914 года «Безумье – и благоразумье…» (1: 233–234), где она объявляет: «Я виртуоз из виртуозов / В искусстве лжи». Этой лжи и этой маски требовала принадлежность Цветаевой к женскому полу и связанная с этим проблематичность ее поэтической субъективности: чтобы стать поэтом, ей необходимо создать для себя альтернативное «я», способное выйти в потусторонность поэтического вдохновения. Таким образом, в самой ее поэтической позиции таился элемент губительного самообмана. Она знает, что придуманной ею альтернативной реальности никогда не стать реальностью истинной. Безжалостно сдавливающая ее лицо железная маска есть, на самом деле, условие ее существования как поэта.
Подобно железной маске, жестокий «станок» в процитированном выше пассаже из эссе «Искусство при свете совести» – это образ безвыходности порочного творческого круга, в котором заключена женщина-поэт. Как слова обусловлены телом, так и тело подвержено влиянию слов: непрерывно вращающийся диск поэтической машины может случайно нанести ущерб, физический или душевный. Тело вторгается в поэзию; слова – это лишь силовое поле, в котором поэт пытается манипулировать своими реальными желаниями, реальными чувствами. В своих рискованных вылазках в область поэзии Цветаева не обрела той идеальной инакости, к которой стремилась. Скорее, она попала в замкнутый круг вечного желания и разочарования, где сексуальное и поэтическое, несмотря на все ее бунтарство, в конечном счете, неразделимы.
В начале эссе «Искусство при свете совести» Цветаева, как кажется, изображает этот ограничивающий ее траекторию круг в положительном свете, напоминающем о кругах в «Новогоднем». Она заклинает нерушимую цельность бытия, доступ к которой способна дать только поэзия:
«Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо все возвращает тебя в стихию стихий: слово.
Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет, ибо не гибель, а возвращение в лоно.
Гибель поэта – отрешение от стихий. Проще сразу перерезать себе жилы» (5: 351).
Этот пассаж с его архаическим, библейским языком (гибель, ибо, слово, лоно) звучит как мантра или молитва. Однако магический круг слов, внутри которого поэт находит доступ в мир стихий, подобен заговору: его действенность основана на вере и минутное сомнение его разрушает. Спасение Цветаевой, как оно описано в «Искусстве при свете совести», отнюдь не гарантировано. Именуя «смерть» «возвращением в лоно», она называет те же условия, необходимые для обретения творческой Мра, которые лежат и в основе «Новогоднего», однако в то же самое время ставит под сомнение действенность этого мифа, утверждая, в противоречии с обычными категориями человеческого познания, что для поэта единственная угроза настоящей смерти таится в отказе от поэзии – акте, равнозначном самоубийству.
Иными
Чем безнадежнее ловушка, тем острее поэт у Цветаевой жаждет вдохновения. Не случайно повторяющийся мотив в «Искусстве при свете совести» – «Фауст» Гете. Изгнанная с тех путей спасения, по которым перешел в ангельское состояние Рильке, Цветаева заключает гибельный договор с дьяволом. Ее цель – не славить Бога, а испытать опьяняющую силу близости стихийного: «Не знаю, во славу чью, и думаю, что здесь вопрос не славы, а силы» (5: 346). Слова сила и власть служат лейтмотивами эссе «Искусство при свете совести». Источник поэтической силы обнаруживается в муках духовного страдания, то есть отчетливо «за пределами добра и зла»: «Это зерно зерна поэта – непременное художество в сторону – сила тоски» (5: 364). Поэзия – уже не цель, а лишь средство, позволяющее испытать восторг демонической силы.
Цветаева обречена на безвыходную циклическую смену стремления и поражения, на метафизическую промежуточность – и круг избавления, который когда-то рисовался ее сосредоточенному на смерти Рильке воображению, смыкается в дантовский круг вечного проклятия. Более того, эта метафизическая безвыходность разыгрывается неотвязной, запутанной цикличностью описывающего ее языка:
«По отношению к миру духовному – искусство есть некий физический мир духовного.
По отношению к миру физического – искусство есть некий духовный мир физического.
Ведя от земли – первый миллиметр над ней воздуха – неба, (ибо небо начинается сразу от земли, либо его нет совсем. Проверить по далям, явления уясняющим).
Ведя сверху неба – этот же первый над землей миллиметр, но последний – сверху, то есть уже почти земля, с самого верху – совсем земля» (5: 361).
Эти образы – распад стройной структуры устроенного бесконечными террасами бытия, которую Цветаева рисовала в «Новогоднем» и в «Поэме Воздуха». В более ранних текстах последовательно расширявшиеся круги смысла вели вверх и вовне, позволяя поэту, взбираясь с одного уровня на другой, преодолеть низшее, почти осязаемое духовное небо, каким является земная поэзия, и выйти за пределы слов и звуков, в новую область бесконечного роста и стремления. К финалу «Искусства при свете совести» круги, напротив, сжимаются, распадаясь, до единственного. В нем поймана женщина-поэт, застрявшая между физическим и духовным аспектами своего «я». Ей уже не выбраться за пределы низшего поэтического «неба», которым ограничена ее судьба; ей нет выхода на уровень, дающий внешнюю перспективу взгляда. В результате, если раньше она испытывала отчуждение только от тела, то теперь, в своем стремлении к высшим поэтическим сферам, она отчуждается и от стихов.
В конце концов Цветаева начинает воспринимать свои стихи как физические объекты, которые она стремится сбросить, как кожу, освободиться от них. Даже душа, которую она некогда с таким упоением воспевала, теперь, в контексте духовной бесконечности, которую впервые открыла ей смерть Рильке, представляется лишь крохотным шажком над уровнем тела:
«Так же и душа, которую бытовик полагает верхом духовности, для человека духа – почти плоть. <…> все событие стихов – от наития поэта до восприятия читателя – целиком происходит в душе, этом первом, самом низком небе духа. <…>