Мария Башкирцева
Шрифт:
Ватикан потряс Марию. Во дворце она увидела множество солдат и сторожей, одетых как карточные валеты. Слуга в красном провел Башкирцевых через длинную галерею, украшенную великолепной живописью, с бронзовыми медальонами и камеями по стенам. В комнате, где перед бюстом папы Пия IX стоял прекрасный золоченый трон, обитый красным бархатом, они более часа дожидались святого отца.
Наконец портьера отдернулась и в сопровождении нескольких телохранителей, офицеров в форме и в окружении кардиналов появился сам папа, одетый в белое, в красной мантии, опираясь на посох с набалдашником из слоновой кости.
Мария пишет в дневнике:
Все стали на колени. Папа подошел прежде всего к нам и спросил, кто мы; один из кардиналов читал и докладывал ему имена допущенных к аудиенции.
– Русские? Значит, из Петербурга?
– Нет, святой отец, – сказала мама. – Из Малороссии.
– Это ваши барышни? – спросил он.
– Да, святой отец».
Святому отцу было в то время 84 года. Папа произнес перед гостями маленькую речь на французском языке, напомнил, что нужно ежедневно, не откладывая до последнего дня жизни, приобретать себе отечество, которое не Лондон, не Петербург, не Париж, а Царствие Небесное, и дал свое благословение людям, четкам, образкам.
По словам Марии, кардиналы смотрели на нее восхищенно, потому что им ничто человеческое не было чуждо.
В Риме Башкирцева брала уроки живописи. Ее учитель, молодой поляк, привел с собой натурщика, лицо которого вполне подходило для Христа. Мария признается, что несколько оробела, когда он сказал, чтобы она прямо рисовала с натуры, так, вдруг, без всякого приготовления. Она взяла уголь и смело набросала контуры. «Прекрасно, – сказал учитель, – теперь сделайте то же самое кистью». Мария взяла кисть и сделала, что он сказал. «Отлично, – сказал учитель еще раз, – теперь пишите». Она стала писать, и через полтора часа все было готово: «Мой несчастный натурщик не двигался, а я не верила глазам своим. С Бенза мне нужно было два-три урока для контура и еще при копировке какого-нибудь холста, тогда как здесь все было сделано в один раз – и с натуры – контур, краски, фон. Я довольна собой, и если говорю это, значит, уж заслужила. Я строга, и мне трудно удовлетвориться чем-нибудь, особенно самой собою».
Кроме живописи продолжаются занятия пением: «Сегодня профессор Фачио заставил меня пропеть все ноты: у меня три октавы без двух нот. Он был изумлен. Что до меня – я просто не чувствую себя от радости. Мой голос – мое сокровище! Я мечтаю выступить со славой на сцене. Это в моих глазах так же прекрасно, как сделаться принцессой.
Мы были в мастерской Монтеверде, потом в мастерской маркиза д\'Эпине, к которому у нас было письмо. Д\'Эпине делает очаровательные статуи, он показал мне свои этюды, все свои наброски. Madame М. говорила ему о Марии как о существе необыкновенном, как о художнице. Мы любуемся и просим ее сделать мою статую. Это будет стоить двадцать тысяч франков. Это дорого, но зато прекрасно. Я сказала ему, что очень люблю себя. Он сравнивает мою ногу с ногой статуи – моя меньше: д\'Эпине восклицает, что это Сандрильона. Он чудно одевает и причесывает свои статуи. Я горю нетерпением видеть свою статую».
В общем, жизнь шла весьма приятная. Как-то, выходя из коляски у крыльца отеля, Мария заметила двух молодых римлян, разглядывавших ее. Потом она увидела их же на площади перед отелем. Посланная для сбора информации служанка выяснила, что это совершенно приличные молодые люди, а
Пьетро Антонелли был красив. Матовый цвет лица, черные глаза, правильный римский нос, маленький рот и чудные усы – таков портрет претендента на ее руку. Как им сказали, он очень весел, остроумен и хорош собой, но несколько «passerello», что по-итальянски значит «разгильдяй». Но это только придавало в глазах Марии ему веса и пикантности. Она решила, что занятия живописью и пением подождут. Начинаются ее римские каникулы.
Башкирцева идет на парадный бал – костюмированный и в масках. Она надевает черное шелковое платье с длинным шлейфом, узкий корсаж, черную газовую тунику, убранную серебряными кружевами, черную бархатную маску с черным кружевом и светлые перчатки. Роза и ландыши на корсаже завершают эту очаровательную картину. В таком виде Мария производит большой эффект.
Бывшие на этом бале трое ее соотечественников подумали, что узнали ее, подошли ближе и начали громко говорить по-русски в надежде, что Мария как-нибудь выдаст себя. Но она вместо этого собрала целый круг людей вокруг себя и заговорила по-итальянски. Разочарованные русские ушли, поверив, что это итальянка.
Конечно, Пьетро Антонелли нашел Марию. Они общались под масками, якобы не узнавая друг друга. Она называла его притворщиком, молодым фатом, беспутным, а он серьезнейшим образом рассказывал, как в девятнадцать лет бежал из родительского дома, окунулся по горло в жизнь, до какой степени теперь всем пресыщен и что никогда не любил. Десять раз Мария оставляла своего молодого собеседника, и десять раз он снова находил ее. А напоследок несчастный сын священника унес перчатку незнакомки и поцеловал ей руку.
В дневнике Мария подробно описывает диалог, состоявшийся между нею и Пьетро Антонелли на балу. Практически это фрагмент романа, который мог бы быть ею написан.
«– Сколько раз ты любила? – спросил он.
– Два раза.
– О! О!
– Может быть, и больше.
– Я хотел бы, чтобы это больше пришлось на мою долю.
– Какая самонадеянность… Скажи мне, почему все эти люди приняли меня за даму в белом?
– Да ты на нее похожа. Оттого-то я и хожу с тобой. Я влюблен в нее до безумия.
– Это не очень-то любезно с твоей стороны – говорить таким образом.
– Что ж делать, если это так?
– Ты, слава Богу, достаточно лорнируешь ее, а она довольна этим и рисуется?
– Нет, никогда. Она никогда не рисуется… Можно сказать что угодно про нее, только не это!
– Однако очень заметно, что ты влюблен.
– Да влюблен, в тебя. Ты на нее похожа.
– Фи! Разве я не лучше сложена?
– Все равно. Дай мне цветок. – Я дала ему цветок, а он дал мне в обмен ветку плюща. Его акцент и его томный вид раздражают меня.
– Ты имеешь вид священника. Это правда, что ты будешь посвящен? – Он засмеялся.
– Я терпеть не могу священников. Я был военным.
– Ты? Да ты был только в семинарии.
– Я ненавижу иезуитов; из-за этого-то я и ссорюсь постоянно с моей семьей.
– Э, милый мой, ты честолюбив, и тебе было бы весьма приятно, чтобы люди прикладывались к твоей туфле.
– Что за очаровательная маленькая ручка! – воскликнул он, целуя мою руку, – операция, которую он повторял несколько раз в этот вечер».