Мария Башкирцева
Шрифт:
– Господи, – повторял он, – как вы испугали меня!
– О да, без вас я бы упала, я больше не могла удерживать ее. Теперь – кончено. Ну, нечего сказать, это мило, – прибавила я, стараясь засмеяться. – Дайте мне мою шляпу».
Понятно, что такие события невероятно сближают влюбленных. Они принялись спрягать глагол «любить» на все лады. Пьетро Антонелли признавался, что он влюбился и совсем оглупел.
Мария пишет в дневнике: «Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал «я вас люблю», а я в сотый раз отвечала: «это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья, воскликнул: «Вы не верите мне?» – стараясь встретить
Мария называет Пьетро Кардиналино, то есть маленький кардинал. Он все больше и больше занимает ее мысли. Засыпая, она думает о том, что во сне быстрее пробежит время до завтра. Она думает о любви к Пьетро.
«Мой возраст – это возраст любви, поэтому не удивляйтесь, что я все время говорю о ней, позже я буду говорить о другом; и если сейчас мне трудно избежать этого слова, то позже мне будет трудно найти его».
Она готова к любви, нужна только искра, чтобы запалить невиданный костер страсти: «Господи! Я расцеловала бы в обе щеки того, кто сказал бы мне, что он тоже взволнован, лежит где-нибудь, как и я, на постели или на земле и, как и я, думает обо мне, и что он – я скажу сейчас «тоже» – любит меня».
Но есть еще один человек, чрезвычайно интересующийся Марией, это приятель Пьетро Антонелли герцог Клемен Торлония, племянник герцога Алессандро Торлония, князя Чивитта-Чези, герцога Чери. По словам Марии, он «фат, наглец, баловень, щеголь, настоящий парижанин и знатный господин». Семья его очень богата. Но герцог Торлония весьма далек от романтики, он оценивает Марию, как оценивают лошадь, обсуждая ее фигуру, тонкую талию и корсет. Он обращается с Башкирцевой как пресыщенный прожигатель жизни. Она для него отнюдь не та девушка, на которой женятся, в том числе и потому, что ее семья не принята в высшем свете, а члены этой семьи ведут весьма вольную жизнь. Но все страницы дневника Башкирцевой, на которых описаны семейные проблемы, не были опубликованы и, вероятно, никогда не будут опубликованы в интересах семьи, родных и близких.
Не издавались и тексты, которые казались матери Башкирцевой слишком откровенными. Например, такие записи: «Я не могу сказать, что люблю его, но с уверенностью могу сказать, что желаю его. «Безумная и развратная, – скажете вы. – В твоем возрасте!» – скажете вы также. Эх, чего вы хотите, я просто поверяю это, и думайте, что хотите… Я хотела бы быть в объятьях Пьетро… с закрытыми глазами; я до такой степени поддаюсь иллюзии, что мне кажется, будто он здесь, а потом… потом… я злюсь».
Это написано всего через два дня после прогулки на лошадях, когда Антонелли спас Марию от падения или, как ей кажется, от неминуемой смерти. Она действительно предельно откровенна, непозволительно откровенна по тем временам.
Мария пишет о том, как Пьетро поцеловал ее в щеку, и щека горела, а сама она покраснела от гнева, ведь она была осквернена, поскольку поцеловал ее
Мать вычеркнула и фразу о том, что Мария колеблется между двумя мужчинами, потому что кроме Пьетро она, вероятно, все же думает о герцоге Клемене Торлония. «Бедный Пьетро – не то чтоб я ничего не чувствовала к нему, напротив, но я не могу согласиться быть его женой. Богатства, виллы, музеи всех этих Рисполи, Дориа, Торлония, Боргезе, Чиара постоянно давили бы на меня. Я, прежде всего, честолюбива и тщеславна. Приходится сказать, что такое создание любят только потому, что хорошенько не знают его! Если бы его знали, это создание… О, полно! Его все-таки любили бы. Честолюбие – благородная страсть. И почему это именно А. вместо кого-нибудь другого?»
Был в Башкирцевой какой-то снобизм, который проявляется, например, в такой записи: «Вторник, 14 марта. Кажется, я обещала Пьетро опять ехать кататься верхом. Мы встретили его в цветном платье и маленькой шапочке; бедняжка ехал на извозчике.
– Почему вы не попросите лошадей у вашего отца? – говорю я ему.
– Я просил, но если бы вы знали, до чего все А. суровы. Мне было неприятно видеть его в этом жалком извозчичьем экипаже».
Вот так, господа, надо соответствовать! А то что же получается: любимый – ив «жалком извозчичьем экипаже»! Все должно быть или по высшему классу, или никак!
Но Пьетро Антонелли вел себя как и положено влюбленному – сумбурно, настойчиво, безрассудно, о чем свидетельствует диалог из дневника:
«– Я так люблю вас, – сказал он, – что готов Бог знает что сделать для вас. Скажите, чтобы я выстрелил в себя из револьвера, я сейчас сделаю это.
– А что бы сказала ваша мать?
– Мать моя плакала бы, а братья мои сказали бы: «Вот нас стало двое, вместо троих».
– Это бесполезно, я не хочу подобного доказательства.
– Ну, так чего же вы хотите? Скажите! Хотите, чтобы я бросился из этого окна вон в тот бассейн?
Он бросился к окну, я удержала его за руку, и он не хотел больше выпускать ее.
– Нет, – сказал он, глотая, как кажется, слезы. – Я теперь спокоен: но была минута… Господи! Не доводите меня до такого безумия, отвечайте мне, скажите что-нибудь.
– Все это – глупости.
– Да, может быть, глупости молодости. Но я не думаю: никогда я не чувствовал того, что сегодня, теперь, здесь. Я думал, что с ума сошел.
– Через месяц я уеду, и все будет забыто.
– Я поеду за вами повсюду.
– Вам не позволят.
– Кто же мне может помешать? – воскликнул он, бросаясь ко мне.
– Вы слишком молоды, – говорю я, переходя от Мендельсона к ноктюрну, более нежному и более глубокому.
– Женимся. Перед нами такое прекрасное будущее.
– Да, если бы я захотела его!
– Вот те на! Конечно, вы хотите! – Он приходил все в больший и больший восторг; я не двигалась, даже не менялась в лице.
– Хорошо, – говорю я, – предположим, что я выйду за вас замуж, а через два года вы меня разлюбите. – Он задыхался.