Мария Башкирцева
Шрифт:
Согласитесь, что это весьма удачная проба пера для молодой писательницы.
Со временем Пьетро Антонелли начинает слишком часто появляться на страницах дневника. Мария увидела его с балкона, он ей поклонился. А дальше снова все, как в романе: «Дина бросила ему букет, и руки десяти негодяев протянулись, чтобы схватить его на лету. Одному удалось это; но А. с величайшим хладнокровием схватил его за горло и держал своими нервными руками, пока наконец несчастный не бросил своей добычи. Это было так хорошо, А. был в эту минуту почти прекрасен. Я пришла в восторг и, забыв о том, что покраснела, спустила
Вы, может быть, будете смеяться над тем, что я сейчас вам скажу, но я все-таки скажу. Так вот – таким поступком мужчина может тотчас же заставить полюбить себя. Он имел такой спокойный вид, держа за горло этого бездельника, что у меня дух захватило. Я опять горю нетерпением, я хотела бы заснуть, чтобы сократить время до завтра, когда мы пойдем на балкон».
Но по закону жанра на горизонте появляется еще один претендент на руку и сердце Марии. На бегах на соседнем балконе в Корсо появляется «очень юный, очень светловолосый и очень толстый» молодой человек. Это граф Виченцо Брускетти, обозначенный в дневнике буквой «Б». Граф покорен Марией, она бросает ему камелию, он дарит ей букет цветов, на следующий день – бонбоньерку с цветами, а еще через день делает предложение руки и сердца, но Башкирцева ему отказывает, он ей не нравится. Иное дело Пьетро Антонелли!
Он приходит на балкон к Башкирцевым, общается какое-то время с ее матерью, как того требует вежливость, а потом садится возле Марии. Начинаются беседы, описание которых тут же перекочевывает в дневник, обычные беседы влюбленных молодых людей, овеянные очарованием юности.
«– Ну, как вы поживаете? – говорит А. своим спокойным и мягким тоном. – Вы не бываете больше в театре?
– Я была нездорова, у меня и теперь еще болит палец.
– Где? (и он хотел взять мою руку.) Вы знаете, я каждый день ходил к Аполлону, но оставался там всего пять минут.
– Почему?
– Почему? – повторил он, глядя мне прямо в зрачки.
– Да, почему?
– Потому, что я ходил туда ради вас, а вас там не было. Он говорит мне еще много вещей в том же роде, закатывает глаза, беснуется и очень забавляет меня.
– Дайте мне розу.
– Зачем?
Согласитесь, что я задала трудный вопрос. Я люблю задавать вопросы, на которые приходится отвечать глупо или совсем не отвечать.
Б. преподносит мне большую корзину цветов; он краснеет и кусает себе губы; не пойму, право, что это с ним. Но оставим в покое эту скучную личность и возвратимся к глазам Пьетро А.
У него чудные глаза, особенно когда он не слишком открывает их. Его веки, на четверть закрывающие зрачки, дают ему какое-то особенное выражение, которое ударяет мне в голову и заставляет биться мое сердце».
В этом море «почему» и «зачем» плавают корабли понимания друг друга, живет желание услышать еще раз о себе любимой, о любви к себе любимой
Роман развивается во вполне классическом ключе. Теперь по закону жанра герой должен спасти свою любимую, рискуя жизнью, или что-то в этом роде. Так и происходит. Дневник снова становится похожим на страницы литературного произведения, со своими главными героями, лихо закрученным сюжетом, неожиданными развязками.
«Среда, 8 марта. Я надеваю свою амазонку, а в четыре часа мы уже у ворот del Popolo, где А. ждет меня с двумя лошадьми. Мама и Дина следуют за нами в коляске. И мы выехали в поле – славное, зеленое местечко, называемое Фарнезиной. Он опять начал свое объяснение, говоря:
– Я в отчаянии.
– Что такое отчаяние?
– Это когда человек желает того, чего не может иметь.
– Вы желаете луны?
– Нет, солнца.
– Где же оно? – говорю я, глядя на горизонт. – Оно, кажется, уже зашло.
– Нет, мое солнце здесь: это вы.
– Вот как?
– Я никогда не любил, я терпеть не могу женщин, у меня были только интрижки с женщинами легкого поведения.
– А увидев меня, вы полюбили?
– Да, в ту же минуту, в первый же вечер, в театре.
– Вы ведь говорили, что это прошло.
– Я шутил.
– Как же я могу различать, когда вы шутите, а когда серьезны?
– Да это сейчас видно!
– Это правда; это почти всегда видно, серьезно ли говорит человек, но сами вы не внушаете мне никакого доверия, а ваши прекрасные понятия о любви – еще менее.
– Какие это мои понятия? Я вас люблю, а вы мне не верите, – говорит он, кусая губы и глядя в сторону. – В таком случае я ничто, я ничего не могу!
– Ну, полноте, что вы притворяетесь?! – говорю я, смеясь.
– Притворяюсь! – восклицает он, оборачиваясь с бешенством. – Всегда притворяюсь! Вот какого вы обо мне мнения!
– Помолчите, слушайте. Если бы в эту минуту проходил мимо кто-нибудь из ваших друзей, вы бы повернулись к нему, подмигнули и рассмеялись!
– Я – притворяюсь! О! Если так… прекрасно, прекрасно!
– Вы мучите свою лошадь, нам надо спускаться.
– Вы не верите, что я вас люблю? – говорит он, стараясь поймать мой взгляд и наклоняясь ко мне с выражением такой искренности, что у меня сердце сжимается.
– Да нет, – говорю я едва слышно. – Держите свою лошадь, мы спускаемся».
И тут Мария пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до коляски та вдруг поскакала галопом. Лошадь неслась, Мария пробовала ее удержать, но не могла этого сделать. Долина была очень велика, все усилия наездницы – напрасны, волосы ее рассыпались по плечам, шляпа скатилась на землю, Мария слабела, и ей стало страшно.
«Это глупо, быть убитой таким образом, – думала я, теряя последние силы. – Нужно, чтобы меня спасли».
– Удержите ее! – кричал А., который никак не мог догнать меня.
– Я не могу, – говорила я едва слышно.
Руки мои дрожали. Еще минута, и я потеряла бы сознание, но тут он подскакал ко мне совсем близко, ударил хлыстом по голове лошади, и я схватила его руку – чтобы удержаться и… коснуться ее.
Я взглянула на него: он был бледен как смерть, никогда еще я не видала такого взволнованного лица.