Мария Кюри
Шрифт:
– Я очень довольна "моим" молодым Грегуаром. Я знала, что он очень даровит... (Кончив суп.) Представь себе, что сегодня я застала "моего" китайца в физическом кабинете. Мы говорили по-английски, и наш разговор продолжался бесконечно. В Китае неприлично противоречить, и, когда я высказываю гипотезу, в неточности которой он перед этим убедился, он все-таки любезно поддакивает мне. А я должна сама догадываться, что у него есть возражения. Перед моими учениками с Дальнего Востока мне приходится стыдиться своих плохих манер. Они более цивилизованные, чем мы! (Приступая к компоту.) Ах, Евочка, надо
В такой Вавилонской башне, как Институт радия, различные национальности сменяются одна другой. Но среди них всегда есть хоть один поляк. Если мадам Кюри не может дать университетскую стипендию своему соотечественнику, так как есть более способный кандидат, она за свой счет оплачивает занятия молодого человека, приехавшего из Варшавы, но он никогда не узнает об этом.
Мари сразу прерывает овладевающие ею мысли. Наклонившись к дочери, она говорит другим голосом:
– Теперь, дорогая, расскажи мне что-нибудь. Какие новости в мире?
С ней можно говорить обо всем, в особенности о вещах по-детски наивных. Рассказ восторженной Евы о достижении ею средней скорости в семьдесят километров на автомобиле находит в Мари понятливую слушательницу. Сама мадам Кюри, хотя и осторожная, но страстная автомобилистка, с волнением следит за спортивными возможностями своего "форда". Анекдоты о ее внучке Элен, какое-нибудь детское ее словцо вызывают у Мари нежданно молодой смех до слез.
Она умеет говорить и о политике без резкости. "Ах, этот оптимистический либерализм!" Когда французы хвалят преимущество диктатуры, она мягко говорит им: "Я жила под политическим гнетом. Вы - нет. Вы не понимаете вашего собственного счастья жить в свободной стране..." Сторонники революционного насилия встречают у нее отпор: "Вам никогда не убедить меня, что было бы полезно отправить Лавуазье на гильотину!.."
У Мари не было времени стать настоящей воспитательницей своих дочерей. Но благодаря ей Ирен и Ева каждодневно пользуются одним несравненным благом: счастьем жить совместно с исключительным человеком - исключительным не только по таланту, но и по своей гуманности, по своему внутреннему отрицанию всякой пошлости, всякой мелочности. Мадам Кюри избегает даже такого проявления тщеславия, какое было бы вполне простительно: ставить себя в пример другим женщинам. "Нет необходимости вести такую противоестественную жизнь, какую вела я, - говорит она своим чересчур воинственным поклонницам.
– Я отдала много времени науке, потому что у меня было к ней стремление, потому что я любила научное исследование... Все, чего я желаю женщинам и молодым девушкам, это простой семейной жизни и работы, какая их интересует".
* * *
Вечерами во время тихих обедов случается, что Мари и Ева заводят разговор о любви. Эта женщина, пострадавшая так трагически, так несправедливо, не питает большого уважения к страсти. Она охотно присоединилась бы к словам одного крупного писателя: "Любовь - чувство не почтенное".
Я думаю, - пишет она Еве, - что нравственную силу мы должны черпать в идеализме, который, не развивая самомнения, внушает нам высокие стремления и мечты; я также думаю, что обманчиво ставить весь интерес к жизни
Она умеет выслушивать всякие признания, хранить их в полной тайне так тонко, как если бы она их никогда не слышала. Умеет бежать на помощь своим близким, если им угрожает несчастье или опасность. Но разговоры с ней о любви никогда не удаются.
В ее суждениях и философии все личное упорно исключается, и Мари ни при каких обстоятельствах не открывает дверей в свое горестное прошлое с целью извлечь из него какие-нибудь поучительные случаи или воспоминания. Это ее внутренний мир, куда никто, даже самый близкий человек, не имеет права проникать.
Обеим дочерям она дает понять только свою тоску из-за того, что старится вдали от своих двух сестер и брата, к которым по-прежнему питает нежную привязанность. Сначала изгнание, а потом вдовство лишили ее былой ласки, теплоты семейного уюта. Она пишет грустные письма своим друзьям, жалуясь, что видится с ними слишком редко: Жаку Кюри, живущему в Монпелье, брату Юзефу, Эле, наконец Броне - тоже с разбитой жизнью: она потеряла обоих детей, а в 1930 году и своего мужа Казимежа Длусского.
Мари - Броне, 12 апреля 1932 года:
Дорогая Броня, я тоже грущу от того, что мы разлучены. Хотя ты чувствуешь себя одинокой, у тебя все же есть утешение: в Варшаве вас трое, и ты можешь находить поддержку и заботу о себе. Поверь мне, родственная связь все же единственное благо. Я это знаю потому, что у меня его нет. Старайся извлечь из него нравственную поддержку и не забывай свою парижскую сестру: давай видеться почаще...
* * *
Если после обеда Ева собирается уйти из дому, поехать на какой-нибудь концерт, Мари приходит к ней в комнату и ложится на диван. Смотрит, как одевается дочь.
Их мнения о женском туалете и эстетике различны. Но Мари уже давно отказалась от навязывания своих взглядов. Из них двоих скорее Ева подавляет мать, категорически настаивая, чтобы Мари меняла свои черные платья раньше, чем они вытрутся до основы. Споры обеих женщин остаются чисто академическими, и мать, уже примирившись, весело, с юмором делает дочери замечания:
– О, бедняжка, какие ужасные каблуки! Нет, ты никогда не убедишь меня, что женщины созданы для хождения на ходулях... И что это за новая мода делать вырез на спине. Спереди это еще куда ни шло, но целые гектары голых спин?! Во-первых, это неприлично; во-вторых, риск заболеть плевритом; в-третьих, просто некрасиво! Если первые два довода не производят на тебя впечатления, то третий должен подействовать. А вообще - платье красивое! Но ты слишком часто ходишь в черном. Черный цвет не для твоего возраста...
Самые тяжкие минуты - косметический грим. Когда Ева оценивает окончательные результаты продолжительной работы над своим лицом, она внимает ироническому зову матери: "Ну-ка, повернись ко мне, я полюбуюсь!" Мадам Кюри оглядывает ее беспристрастно, научно. Она - в ужасе.
– Что с тобой поделаешь, я не возражаю против этой мазни в принципе. Я знаю, что так было всегда. В Древнем Египте женщины выдумывали и похуже... Могу сказать тебе только одно: я нахожу это ужасным. Без всякого смысла ты коверкаешь брови, раскрашиваешь рот...