Мария Магдалина (др. перевод)
Шрифт:
Иисус же между тем, несмотря на напоминание Иуды, не собирался в путь.
Необычайно молчаливый, задумчивый, он стал по целым часам пропадать куда-то и возвращался как будто подавленный и печальный.
Иуда раздражался, стали беспокоиться и остальные ученики, которые, бросив свои дела, ожидали с минуты на минуту приказания. Наконец, когда оставалось всего десять дней до праздников, и наступал последний срок отправляться в путь; все ученики собрались вокруг учителя на берегу озера.
Был теплый, ясный вечер. Яркие звезды вспыхивали на небе и, утопая в синеве, казалось, мигали из глубины, точно очи каких-то неведомых существ. По покрытой
Иисус то уносился взором в пространство, то блуждал глазами по звездам, а бледное лицо его в сиянии месяца, казалось, светилось каким-то странным светом. Позади него виден был, точно высеченный из белого мрамора, страдальческий профиль Марии, которую мучило смутное, но страшное предчувствие надвигающейся грозы.
Ученики тоже чувствовали, что приближается какая-то решительная минута, и с некоторым страхом всматривались в сильно изменившееся, необычайное лицо учителя.
Тяжко протекали минуты за минутами… Вдруг Иисус вздохнул, встал – и невольно встали все.
– Идем назад в Иерусалим, – сказал он. – Мой час уже пришел. Идите, приготовьтесь – мы уходим сегодня же. Идите – почему же вы стоите?
– Идемте, – громко воскликнул, совершенно приходя в себя, Иуда, у которого сразу вспыхнули в голове тысячи проектов и планов. – Мы и так, – прибавил он, – придем последние.
Мария была не в состоянии сделать ни одного шага. В голосе Христа она уловила какую-то зловещую, тревожную ноту, которая приковала ее к месту. Она с минуту стояла без движения, потом сделала над собой нечеловеческое усилие и подошла к нему.
– Не иди! – прошептала она умоляющим голосом. – Не иди! Не иди туда! – Она судорожно схватила его за руки.
– Я должен!
– Не иди! – простонала она и оплела его руками.
– Я должен, Мария, – глухо повторил он.
Когда же, не помня себя, как безумная, она стала прижиматься к нему, рыдать и метаться на его груди, она почувствовала вдруг в волосах над лбом прикосновение его уст.
И точно капля, капнувшая с пылающей в храме свечи, этот воздушный поцелуй горячей струйкой потек по ее груди и, обжигая огнем, проник в растерзанное сердце. Точно какой-то знойный ветер пахнул и задул все мысли в голове, ее охватила тишина ночи, она почуяла сладость ниспадающей росы, а потом могильная скорбь, словно саваном, окутала ее омертвевшую голову.
Глава девятая
Со всех сторон света стекались в Иерусалим толпы, и в том числе не только постоянные жители Палестины, но и рассеянные по далеким материкам и морям верующие из Александрии, Финикии, Идумеи, из греческих колоний и из столицы – Рима. На всех дорогах царили толкотня и шум, а в воздухе стояли столбом золотистые клубы поднимаемой пыли.
Временами на дорогах образовывались настоящие заторы, и слышен был только шум смешанных голосов, рев скота, визг ослов, ржание лошадей, а среди этой оживленной толпы и гомона выделялись невозмутимым спокойствием вереницы тихо ступающих солидных верблюдов – купеческие караваны, спешащие распродать в священном городе свои богатства.
За несколько десятков стадий от цели путешествия начиналась уже цепь расставленных под открытым небом
В серой толпе, следовавшей по большей части пешком, обращали на себя внимание богатые кортежи обогатившихся на чужбине иудеев, в роскошных плащах, с шелковыми шнурами для перевязи головного убора; одни ехали окруженные слугами, на рослых мулах, других несли в лектиках. Порою появлялись в толпе фарисеи, из которых некоторые нарочитыми обетами отягчали свое благочестивое паломничество: один, например, по прозванию Никфи, или кривоногий, умышленно волочил ноги по земле, задевая за каждый камень; другой, по прозванию Медукия, шел, согнувшись в знак благочестия, Шикми шел, совсем сгорбясь, точно нес на своих плечах всю тяжесть закона, а Киани, прозываемый «фарисеем с окровавленным челом», чтоб не смотреть на женщин, шел с закрытыми глазами, отчего часто расшибал себе до крови лоб о стены, заборы и деревья.
Иисус и его ученики шли быстро и слились с общей толпой на дороге из Иерихона в том месте, откуда уже была видна древняя каменная стена, возглавлявшая холмы, и огромные четырехгранные, построенные Иродом Великим из отесанных глыб белого мрамора башни Гиппия, Мариамны, Фасаила и возвышавшаяся над остальными восьмигранная Псефинос – семидесяти пяти локтей в вышину.
Все ученики смотрели на башни, величественно вырисовывавшиеся на фоне неба, а Иуда – на море людей, в которое положительно с наслаждением он окунался; особенно же радовали его взгляд многочисленные кучи плечистых галилейских пастухов, вооруженных пращами, с запасом камней в рогах и мешках.
Некоторые из них, в козьих или бараньих шкурах шерстью наружу, с обнаженными до колен высокими ногами и голыми мускулистыми руками, в которых они несли толстые палицы и дубины, выглядели довольно дико, но это были зато горячие поклонники Христа.
Узнавая учителя, они уступали ему дорогу, оглашая воздух восторженными возгласами, называя его сыном божиим, спасителем, пророком.
Каждый раз, когда громко раздавались эти крики, Иуда весь сиял, радовались и ученики; один только Иисус, казалось, не разделял общей радости и хотя, правда, приветливо улыбался им, но в этой улыбке сквозила видимая печаль, и, как будто желая избегнуть этих знаков восторженного почитания, он нередко сворачивал на проселочные дороги, а по мере того как приближались к Иерусалиму, все чаще бросал непонятные слова о необходимости жертвы, о предстоящих муках, крови и смерти…
Всего яснее и откровеннее говорил он об этом с прямодушным и искренним Петром, а тот, встревоженный, делился своими опасениями с наиболее умным и предприимчивым, по его мнению, Иудой. Но Иуда успокаивал его и радовался в душе, думая, что Иисус решился, наконец, на пролитие крови, на смертный бой, и притом в наиболее выгодную минуту, когда, склонная к волнениям масса, верная ему толпа, наполнит до краев город.
Его поддерживала в этом предположении разумная, по его мнению, предусмотрительность Иисуса, который, желая обмануть бдительность высшего духовенства, пробирался как бы украдкой и, обойдя городские ворота, направился прямо в Вифанию, как будто предполагая ударить с горы, застигнув врагов врасплох.