Мария Магдалина (др. перевод)
Шрифт:
Несмотря на то, что в Магдале знали, какую жизнь Мария вела в Иерусалиме, ее сразу встретили приветливо, а вскоре ей удалось внушить снова к себе всеобщее расположение, каким, несмотря на свои вольности, она пользовалась в прежние годы. Не желая отличаться от подруг, она одевалась теперь, по обычаю сирийских женщин, в глубоко вырезанные вокруг шеи темные свободные одеяния, которые открывали широко докинутые, красиво очерченные ее груди. Широкие рукава позволяли видеть до локтя успевшие слегка уже загореть красивые, точеные руки, а когда она поднимала их, так и дальше, до полных, белых, как молоко, плеч.
В этом Простом наряде она выглядела
Особенной же любовью окружали ее дети, с которыми она умела играть, как никто другой. Она устраивала с ними разные игры, бегала взапуски, уходила тайком на прогулки в луга за цветами, за плодами в сады, собирала на песчаном берегу озера множество мелких рыбок, ракушек и тритонов… Когда она выходила за город, наступал форменный детский исход из Магдалы. Ее окружал венок курчавых, темных и рыжих головенок детей постарше, а те, что поменьше, цеплялись за ее подол; хромой Саулка висел обыкновенно у нее за плечами «барашком», а болезненная годовалая дочурка Сарры дремала на руках.
Визг, смех, радостные возгласы возвещали издалека ее вхождение в город, хотя на самом деле это было не вхождение, а скорее вторжение маленькой крикливой орды с прекрасным, с распущенными волосами и раскрасневшимися от бега щеками, женственным предводителем во главе.
Иисус, который очень любил детей и был ими любим, нередко выходил ей навстречу, и малыши, завидев его, радостно кричали: «Рабби Иисус!» – и бежали что есть духу, чтоб отдать ему собранные цветы и с гордостью показывать свою добычу: орехи, отшлифованные ручьем камешки, раковинки, слизняков, бабочек и всякие другие диковины.
Иисус же, показывая вид, что он всем этим очень заинтересован, выбирал где-нибудь местечко, усаживался, рассматривал все и, улыбаясь, высказывал свое изумление.
Однажды, когда он сидел так с Марией и ребятишки, те, что поменьше, залезли к ним на колени, а остальные окружили их сомкнутым кольцом, он окинул взглядом всю маленькую толпу и промолвил:
– Видишь, Мария, сколько у нас детей, и все наши.
– Наши, – грустно кивнула головой Мария, устремила взор вдаль, и в глазах ее сверкнула чуть заметная слезинка.
– Что с тобой? – спросил Иисус.
– Ничего, – ответила она, слегка зардевшись, не решаясь высказать внезапно обжегшую ее мысль, что она лучше хотела бы иметь одного, но своего…
Иисус испытующе посмотрел на нее, а когда они возвращались в город, проговорил вдруг:
– Я – свой собственный узник, Мария. Дух божий надо мною, и он помазал меня, чтоб я поведал благую вестъ страждущим и убогим. Он ниспослал меня, чтобы я исцелял покаянные сердца, дабы я возвестил свободу узникам, прозрение слепым и угнетенных выпустил на волю.
– Я это знаю, учитель, – глухо ответила Мария и тихо прибавила: – Мне и так хорошо с тобой!.
За все время пребывания в Галилее это было первое упоминание Иисуса о своей миссии. Кроме мелких проблесков начал своего учения, которые он проявлял в разных случаях в форме коротких лаконичных замечаний, он совершенно не проповедовал, как будто желая отдохнуть. Отдыхали и ученики его, с радостью возвращаясь к своим прежним занятиям, из которых самым любимым была постройка лодок и ловля неводом рыбы в богатых водах Генисарета. Отдавались этому занятию все с горячей любовью, не исключая и мытаря Матфея, который оказался очень способным рыбаком и ловким пловцом. Один только Иуда слонялся
Личность учителя становилась для него все менее понятной, его сердила бездеятельность рабби, и когда прекратилась лихорадочная деятельность, которую он вел в Иерусалиме, и которая поглощала его, его начала вдруг снедать ревность из-за Марии. В душе его стали рождаться подозрения, что отношения Иисуса к ней не так идеальны, какими кажутся со стороны. Два дня их одинокого странствования возбуждали в нем ряд нечистых предположений. Эта сторона, впрочем, его, собственно, мало интересовала. Он никогда не мечтал быть единственным, но он все с большей ясностью убеждался, что не будет совсем никаким. Мария, которая вначале несколько избегала его, с течением времени стала относиться к нему так же просто и приветливо, как ко всем остальным ученикам, как будто никогда ничего не было, как будто безвозвратно исчезло все, даже воспоминания. Он видел, что потерял ее навсегда и что это учитель отнял ее у него. К этим бередящим душу чувствам зависти и укора прибавились фантастические предположения, что Иисус ради нее, собственно, покинул Иерусалим, ради нее тратит зря время в Галилее, из-за нее готов бросить так хорошо начатое и многообещающее дело.
При мысли об этом в нем все кипело. Временами буквально он ненавидел Марию, а Иисус в его душе начинал терять все признаки своего героического призвания, весь ореол божественности.
Так, разжигая в себе мятежные чувства, он однажды, осмелев, обратился к нему наедине и проговорил надменно:
– Скажи мне, рабби, что у тебя с этой женщиной?
– О чем ты спрашиваешь? – изумленный смелостью его тона строго промолвил в ответ Христос.
– Я спрашиваю, кто для тебя Мария?
– Она для меня возлюбленнейшая в духе сестра, радость очей моих, отдохновение натруженных мыслей и истомленного сердца.
– Ну да, – язвительно усмехнулся Иуда, – а нас ты учишь, что каждый, кто смотрит на женщину с вожделением, уже совершает с ней прелюбо… – Он стал вдруг заикаться, и язык одеревенел у него при виде загорающихся в глазах Иисуса двух страшных молний гнева, направленных в него, как громовой удар.
– Христе, прости, – простонал он дрожащими устами.
Волнение Иисуса мало-помалу утихало – он с минуту еще молчал и, наконец, проговорил, точно превозмогая себя:
– Я должен прощать всегда и всем… Но, Иуда, добрый человек из доброй сокровищницы сердца своего извлекает доброе, а злой из дурной сокровищницы всегда дурное. Ужели ты думаешь сопутствовать мне, как сопутствующая каждому свету тень? Ты вопрошаешь меня из темноты души своей. Если б ты видел, ты бы знал, что я смотрю на Марию только с восхищением…
После этого случая Иуда несколько притих. Раздражение против Иисуса из-за Марии как будто притаилось, потому что другое дело стало занимать его вечно строящую какие-то необыденные планы голову.
Приближался месяц нисан, или апрель, в который празднуется обыкновенно Пасха. На эти дни обыкновенно сходились и съезжались в Иерусалим из самых отдаленных концов земли верующие, чтоб провести их в священном городе и пожертвовать в пользу храма не менее чем с полсикля с каждого.
Это паломничество, освященное вековой традицией, считалось почти обязательным для каждого, поэтому уже недели за две до срока начались приготовления, и, наконец, окрестные жители тронулись в путь. Все поселения почти обезлюдели, и по дорогам пыль стояла столбом.