Мария Магдалина (др. перевод)

Даниловский Густав

После этого все выставленные обвинения были еще раз повторены и единогласно подтверждены.

– Вы слышали? – громко обратился к присутствующим Каиафа. – Теперь же я спрашиваю, что означает твое учение и от кого оно исходит?

– Я говорил открыто, – звучным голосом проговорил Иисус. – Я всегда проповедовал в храме или в доме молитвы, куда входит, кто хочет, и ничего не говорил тайно. Зачем же ты спрашиваешь меня? Спрашивай тех, кто меня слушал, они знают, чему я учил!

– Презренный ты, плотников сын, как смеешь ты так говорить с первосвященником? – вскочил с пылающими глазами Нафталим; по залу же пробежал ропот негодования.

Иисус, величественно выпрямившись, повернул

свое лицо к Нафталиму и, спокойно глядя ему в глаза, промолвил:

– Если я плохо молвил – покажи, что плохо; если хорошо, зачем ты хочешь оскорбить меня?

В зале воцарилась тишина. Достоинство, с каким держал себя Иисус, спокойствие, которым веяло от его фигуры, красота его лица и обаяние взгляда начали производить впечатление.

– Я спрашиваю тебя, – раздраженно обратился к нему первосвященник, – ты ли тот Христос, сын благословенного?

– Я.

– Вы слышали? – Каиафа разодрал в знак беспредельного негодования одежду на груди своей и воскликнул: – Нужны ли вам еще доказательства? Он богохульствует перед вами сам, собственными устами… Как же вам кажется?..

– Повинен смерти, – раздались голоса.

– Так что же? Ты – сын божий? – обратился с вопросом к Иисусу Анна.

– Как ты сказал…

– Итак, ты сам свидетельствуешь о себе?

– Да, свидетельствую я сам и тот, кто ниспослал меня, отец небесный, а в законе вашем написано, что свидетельство двоих истинно.

– Когда же ты разрушишь храм? Где кирки твои? Где камни для новой постройки? – продолжал подтрунивать Анна.

– Не о храме рукотворном думал я, говоря это, а о храме духа вашего, священнослужители, на месте которого я воздвигаю свой новый, обнимающий любовью весь мир, все народы земли, – промолвил вдохновенным голосом Христос.

– Заткнуть уста ему, заткнуть ему уста, – поднялась буря в зале.

– Напротив, пусть он выскажет все, это становится любопытно, – успокоил волнение Анна, и среди ропота возмущения стал задавать вопросы. Но Иисус молчал, он чувствовал, что дело его предрешено, и вообще не имел намерения защищаться, жалел даже о тех нескольких ответах, которые он дал. Он слегка прикрыл глаза своими длинными ресницами и улыбнулся тихой улыбкой превосходства, которая стала раздражать священнослужителей.

– Можешь уйти, – сказал, наконец, дрожащим от гнева голосом первосвященник; когда же Иисус удалился, он встал с седалища, на котором восседал, и обратился к присутствующим:

– Перед тем как приступить к голосованию, я обращаюсь с вопросом ко всем: что кто имеет сказать по этому делу?

Тогда встал престарелый, совершенно седой, со слезящимися глазами, трясущийся от старости, известный своей добротой Гамалиель и стал говорить слезливым голосом:

– Почтенные члены совета. Если дело этого человека – дело зла, так оно само рушится; если же это муж праведный, мы будем снова повинны в священной крови.

– Верно, – порывисто присоединился к нему Никодим.

– Ты глух, Гамалиель, – заметил Каиафа. – Если б ты слышал, ты был бы иного мнения.

– Я не знаю, но я говорю: слишком много крови, слишком много драгоценной крови, слишком много проливается в народе Израилевом.

Гуманные и справедливые слова добродетельного и пользующегося высоким уважением Гамалиеля значительно смягчили враждебное настроение суда.

Эту благоприятную для обвиняемого перемену сразу почувствовали старейшины, и первым поднялся Нафталим; в его глазах пылал огонь, аскетическое лицо точно похудело на глазах у присутствующих.

– Мужи израильские, – воскликнул он прерывающимся от глубокого волнения голосом, – праведные слуги закона! Напоминаю вам, что написано в пятой книге Моисеевой:

«Если тебя соблазнял твой брат,

сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена дома твоего, или друг твой, которого ты возлюбил, как собственную душу, чтоб ты служил чужому богу, которого не знал ни ты, ни отец твой, – ты не дозволишь ему, ты не послушаешь голоса его, и не будешь попустительствовать ему, и не будешь укрывать его, а убьешь его во что бы то ни стало, рука твоя первая будет на нем, а рука всего народа после тебя. И побьешь его камнями до смерти, ибо он хотел отвести тебя от бога твоего, который вывел тебя из земли египетской, из дома рабства»… А далее – я говорю вам слово в слово, как сказано в Писании: «Кто восхулил имя господне – смертью умрет, и каждый пророк, который будет держать себя высокомерно и говорить не то, что повелено, – смерть понесет». Он – это надменный пророк, о котором говорится, а не друг наш; враг наш заклятый, а не сын; не брат, а чужой пришлец из Галилеи, низкого происхождения, рожденный, как говорят, от распутства, без чести и имени.

Он стал тяжело дышать и замолчал.

– Да благословит тебя господь, Нафталим, – грузно поднялся Анна, – за то, что ты возобновил в памяти нашей слова Моисея, который взирал в сокрытое лицо господа. Я хочу обратить внимание на другую сторону этого дела. Если бы мы оставили Иисуса и если бы все уверовали в него, и наш народ, и чужие народы, и все бы, таким образом, стали равными с нами, – что, спрашиваю я, станется с теми остатками власти, которую мы несем еще на основе закона?! От них не останется ничего! Как равные к равным, придут римляне и отнимут у нас и это место, где мы сейчас заседаем, и храм наш, и народ наш. Как на последний оплот, опираемся мы на этот храм, – не на его стены, а именно на его дух, – а он хочет именно дух его изменить, дух, который укрепляется веками, нарастает с течением лет, утверждается традицией. Если б даже это был муж праведный, никого не обидевший, так вред, который он нам приносит, равняется нашей гибели… Безразлично – лев или шакал хочет нас растерзать; достаточно, что он терзает. И я утверждаю, что полезнее для нас, чтоб один человек умер, чем чтобы погиб весь наш род. Так что не только закон нашей торы требует его смерти, но и мудрость и простой здравый смысл, простой, доступный каждому расчет, из которых высокий совет, несомненно, сумеет вывести подобающие заключения… Я кончил…

– Трудно что-нибудь прибавить, и нельзя ничего убавить от слов Нафталима, от доводов Анны, – проговорил первосвященник. – Теперь я объявляю голосование. – И он обратился к самому младшему, Медаду.

– Повинен, – тихо ответил юноша.

– Повинен, – повторил следующий, Елизафан.

– Повинен, – повторило по очереди девять голосов.

Десятым был Никодим. Он с минуту молчал, оглядываясь по залу. По непреклонному выражению лиц он видел, что если бы даже робкий Иосиф Аримафейский, а может быть, даже и престарелый Гамалиель высказались против, – приговор будет произнесен подавляющим большинством голосов, и у него мелькнула мысль: стоит ли компрометировать себя; но когда он почувствовал на себе вызывающий взгляд первосвященника и насмешливо глядящие из-под опухших век глаза Анны, кровь прилила к его голове.

– Нет! Нет! – громко произнес он, с шумом отодвинув свой стул и, гулко ступая по каменным плитам, покинул зал.

– Повинен, – слышал он еще на пороге.

– Повинен, – донеслось до него уже за дверьми.

Точно преследуемый этими словами, он бежал вниз по лестнице и вдруг наткнулся на прильнувшую к ступеням женскую фигуру.

– Кто это? Мария! – воскликнул он, когда она поднялась. – Что ты здесь делаешь?

– Ожидаю учителя.

– Напрасно ожидаешь. Твой учитель приговорен к смерти.