Мария Магдалина (др. перевод)

Даниловский Густав

Мария вздрогнула, точно проснувшись от тяжелого сна, подняла опущенные прежде ресницы, и из синих глаз ее стали катиться слезы.

– Я никогда тебе этого не забуду – и приду, один раз, но приду. Но сегодня отпусти меня. Я должна сговориться с учениками, может быть, ему что-нибудь нужно. Как же я буду спать, когда он в тревоге… Пусти меня, Муций!

– Как же ты пойдешь в этом легком платье ночью?..

– Ты дашь мне свой плащ…

– С удовольствием, – улыбнулся Муций, – но только слепой, пожалуй, не увидит, какой обворожительный солдат скрывается в его складках, и будет глупцом, если не заденет тебя.

– Тогда дай мне меч, – ответила она, бросая взгляд на развешанное по стене оружие.

– Меч?

Нет – этого я тебе не дам, – возразил Муций, уловив в ее глазах обеспокоивший его огонек.

– Вот видишь, ты предлагал мне драгоценные подарки, сердился, когда я не хотела их принимать, а теперь, коша я прошу, ты отказываешь.

– Хорошо, – ответил он с серьезным видом, – но поклянись мне головою твоего учителя, что ты не вонзишь его в свою грудь никогда, хотя бы случилось самое худшее.

– Клянусь, – торжественно проговорила Мария.

Муций снял короткий меч в изукрашенных металлическими бляхами кожаных ножнах, надел ей его сбоку на пояс и, с восхищением глядя на нее, промолвил более веселым тоном:

– Право, с тех пор как стоит Рим, ни один легион не имел такого восхитительного трибуна… Ты выглядишь как Беллона, сестра Марса.

Она грустно улыбнулась и сказала:

– Дай мне легион, и учитель будет свободен еще сегодня.

– О мой грозный и прекрасный воин! А умеешь ты, по крайней мере, действовать оружием? – И Муций показал ей несколько приемов, а потом проводил до самого выхода, напутствуя ее на прощание:

– И валяй смело прямо в лоб, со своего размаху – он обоюдоострый. Ну и кричи, что сил хватит!

Он горячо поцеловал ее и долго смотрел ей вслед, и когда она скрылась за поворотом, стоял еще, прислушиваясь, не зовет ли она на помощь.

Было тихо, огни были погашены, и весь город спал; перекликалась трубными звуками четвертая стража, и бледное, предрассветное сияние, тихо заливавшее край синего неба, предвещало близость утра.

Глава десятая

Жена Понтия Пилата – Прокула – с большим интересом слушала рассказ Муция. Когда же он окончил, она, тронутая романтизмом положения, воскликнула с чувством:

– Да, мы должны его освободить. Я видела однажды этого рабби, его наружность говорит сама за себя, в ней действительно есть что-то необыкновенное. Я долго не могла забыть его, а сегодня он даже снился мне ночью, весь в белом… Точно у меня было предчувствие…

– А мне, Прокула, – засмеялся Пилат, – снились свежие миноги, что мы получили из Сицилии. Распорядись-ка приготовить их нам на закуску. – А когда она вышла, он сказал более серьезным тоном: – Не только для тебя, но для собственного удовлетворения, чтоб унизить Синедрион, я постараюсь выпустить на свободу этого Иисуса.

– Как это постараешься? Ведь решение в таком деле зависит всецело от тебя.

– Ты забываешь, Муций, что я только прокуратор, а не Цезарь и должен считаться со всякими соображениями. Вителл плохо расположен ко мне, а этот любезный, избранный народец строит козни против меня в Риме со всем свойственным его природе упрямством, не жалея ни золота, ни клеветы, не пренебрегая никакими средствами. Если б не поддержка Сеяна, моя карьера давно бы окончилась… А Сеян?.. Сеян, правда, забирается все выше и выше, но это-то меня и начинает беспокоить! Подвернись только у него чуть-чуть нога – и он рухнет безвозвратно, а вместе с ним полечу и я. С самого утра я видел, что они что-то замышляют. Из портиков форта Антонии мне сообщили, что во дворе храма происходит какое-то необычное движение, и я уверен, что через минуту ты будешь иметь возможность любоваться этим благочестивым собранием в полном составе… Хитры они, как лисицы, а подлы и кровожадны, как шакалы… Ты думаешь, они войдут в преторию? Ни за что – они будут считать

себя оскверненными и не смогут вкушать свою священную мацу, эти их опресноки… Понимаешь ли, ведь это же дворец их последнего царя, но так как живу здесь я, римлянин, так для них осквернение переступить мой порог. Их закон им не позволяет, закон, из-за которого у меня постоянные с ними истории, то из-за этих там щитов с эмблемами римской власти, то из-за водопровода, на который я хотел почерпнуть немного денег из их храма. А там у них много этого добра, у них каждый достигший двадцатилетнего возраста должен ежегодно вносить священникам, по крайней мере, по две драхмы. Когда Антоний посетил их святая святых, куда не допускаются не только чужестранцы, но даже верующие, он, правда, не увидел там их предвечного, но зато нашел целый сундук, буквально наполненный до краев золотом. Этот их «единый», говорю тебе, приносит им больше доходу, чем все наши боги, вместе взятые… И вечно у них являются эти так называемые пророки, у которых с этим предвечным всегда какие-то коллизии в вопросах о законе. А закон этот вмешивается в самые мельчайшие дела. Ручаюсь тебе, что они на основе закона будут требовать казни этого человека…

– А их закон обязателен для всех?

– Нет! Однако только до известной степени. Но они, впрочем, наверно, что-нибудь придумают, я их знаю… Они умеют опутать человека – это пауки, я их хорошо знаю… – Помолчал и через минуту прибавил: – Кажется, идут!

Действительно, вдали послышался глухой гул, похожий на бульканье воды, который приближался и постепенно усиливался, превращаясь в шумный галдеж.

Во главе длинного кортежа, в парчовом облачении, с тиарой на голове, торжественно выступал первосвященник; рядом с ним, в богатых плащах, с зелеными шелковыми шнурами, обвитыми в виде чалмы вокруг головы, шествовали сановники Синедриона: Анна, Датан, Сумма, Леви, Александр, Нафталим и престарелый, едва волочивший ноги Гамалиель. Сзади следовали рядами одетые в белое левиты, группы фарисеев и, наконец, уличная чернь.

Муций смотрел с любопытством и, взглянув на Пилата, удивился внезапной перемене в этом обычно веселом лице сибарита. Лицо его стало сразу жестким и холодным, точно маска из мрамора; светло-голубые глаза приобрели блеск стали. Когда толпа приблизилась, на дворе появился трибун Сервий, в полном воинском снаряжении, в тунике с алой каймой, в украшенном золотом панцире, с мечом у левого бока, висевшим на узкой кожаной перевязи, и развернул сдвоенным строем в боевом порядке четыре когорты легиона. Сверкнули на солнце ряды блестящих шлемов, вспыхнули бордюры окованных металлом щитов, загорелись, точно огнем, поднятые кверху острые наконечники копий, засверкала металлическая чешуя панцирей центурионов.

При виде этой, точно выкованной из металла, грозной стены тяжелой пехоты – рослых римских воинов с суровыми лицами, без жалости и страха смотревших прямо вперед, – толпа невольно остановилась. Но священнослужители продолжали идти вперед и остановились перед Преторией, около построенного из каменных плит возвышения, так называемой бемы.

– Что вам нужно? – спросил Сервий.

– Мы хотим поговорить с Понтием Пилатом, – заявил Каиафа.

– Претор во дворце.

– Закон воспрещает нам в Пасху входить в жилище неверующих, – заметил Анна.

– Ах, закон, – иронически улыбнулся трибун и пошел доложить Пилату.

– Пусть постоят немного… Анна, безусловно, чересчур толст, ему, наверно, будет полезно попотеть на солнце… Да скажи им, что если они осмелятся меня опять дергать за ремни сандалий и за полы плаща, так я прикажу воинам пустить в ход оружие, – сказал Пилат.

Это заявление было принято гробовым молчанием; лица священников только как будто подернулись тенью, они перекинулись беспокойными взглядами и стали терпеливо ждать.