Мария Магдалина (др. перевод)
Шрифт:
– Ты лжешь! – пронизал его насквозь ее неистовый вопль. – Кто смел?..
– Высокий совет. Я иду как раз оттуда…
– По какому праву… ты… ты… – Мария стала дергать его за руки.
– Мария! – схватил ее за руки Никодим. – Я один был против. – И вдруг он почувствовал, что ее руки начинают дрожать, как в лихорадке, пульс замирает, а лицо превращается точно в бумажную маску.
– Успокойся, Мария, Мария! – стал уговаривать он ее. – Их приговор сам по себе еще не имеет никакого значения. У нас отнято право казни. Его должен утвердить Пилат, а Пилат охотно поступит наперекор
– Есть! – воскликнула, сразу придя в себя, Мария. – Пусти меня! – Она вырвалась и побежала без оглядки по улице.
– Куда ж это ты бежишь так ночью, красотка? – обхватил ее за талию какой-то ночной ловелас.
Она ударила его кулаком по переносице; он отскочил и схватил ее за платье; послышался звук рвущейся ткани. Мария побежала дальше. В испуге, еле переводя дух, она добежала до калитки виллы Муция и стала изо всех сил колотить в дощечку.
– Кто там? – откликнулся после долгого молчания знакомый ей привратник.
– Мария Магдалина! Твой господин дома?
– Спит.
– Разбуди его сейчас же, – проговорила она обессиленным голосом и вошла в атриум.
Царившая там темнота, безмолвная тишина, прохлада большого зала, однообразный плеск воды и смутно вырисовывающиеся в сумраке прекрасные торсы статуй подействовали на нее успокоительно. Ей почудилось, будто из мраморных уст этих прекрасных людей стали струиться к ней слова утешения. Слово милости произносит величественная фигура Цезаря. «Я верну тебе счастье», – ласково шепчет белая Афродита. «Да», – с серьезным видом повторяет за ней бронзовая Гера. Обещает заступиться прекрасный Ганимед-Муций, и в ее усталой, точно сонной голове стали болтаться, как лоскутья, обрывки воспоминаний.
Невольник внес светильник, и у нее замелькало в глазах, как тогда, при виде леса убегающих вдаль колонн, заплясали на цветущем лугу девушки, загорелись живыми красками сладострастные фрески любовных приключений Юпитера.
Раздались торопливые шаги, и в тунике, в накинутом на плечо военном плаще появился Муций.
– Мария! – воскликнул он и остановился, с изумлением глядя на ее запачканное, смятое, разорванное внизу платье, всклокоченные волосы и как будто отточенное тонко, одухотворенное выражением страдания, побледневшее, измученное лицо.
– Муций! – бросилась она ему в объятия. – Священники схватили учителя. Они хотят его убить, если разрешит Пилат. Но он не может разрешить. Ты пойдешь к нему, расскажешь ему все, все, – повторяла она, рыдая.
– Какой учитель?
– Иисус – тот, который спас меня от побиения камнями, который вернул мне брата из могилы, который открыл и воскресил мое потерявшееся в погоне за плотской страстью сердце…
– Вот что, – протяжно проговорил, выпуская ее из объятий, римлянин, и лицо его приняло суровое выражение.
– Так это тот, что отнял тебя у меня. Хитрый мужчина, начал с Марфы, а кончил тобою. Ничего, знаток… И это, значит, спустя месяцы ты приходишь обратно, будишь меня среди ночи, чтоб заявить мне, что я должен спасать своего
Мария отступила на несколько шагов назад, слезы у нее высохли, глаза стали словно стеклянные, и она промолвила глухо и мрачно:
– Ошибаешься, рыцарь: ты обещал мне все, когда я с тобой утопала в разврате, а он подарил мне свое сердце, свою кроткую ласку и свет души своей ни за что – ни одного поцелуя не взял он от уст моих. Раз только – вот сюда, сюда… – она всклубила волосы над лбом, – он прикоснулся… Один только раз, – губы ее стали страдальчески подергиваться.
Муций молча внимательно посмотрел на нее и промолвил:
– Объясни мне, пожалуйста, что означает этот твой измятый наряд, разодранное платье?
– Я выбежала ночью, как была, села на мостовой, у подножия храма, потому что он был там… Я была уверена, что довольно будет, когда он заговорит с ними; и они его отпустят… Между тем они осмелились его судить. Никодим сказал мне, что они ничего не могут сделать без Пилата, что Пилат охотно действует в пику священникам. Я побежала, чтоб ты попросил его… Меня схватил какой-то бродяга, я ударила его… он разорвал на мне платье… Бродяга – только платье, а ты, патриций, ты рвешь мою душу… Но ты пойдешь к Пилату, ты скажешь ему, что если непременно кто-нибудь должен отдать жизнь, так пусть он берет мою…
– Так ты его так любишь, что готова пожертвовать жизнью…
– Всем, всем!..
– Мария, – заговорил Муций пренебрежительным и почти игривым тоном, – не будем делать из пустяка трагедий… Хорошо, я пойду к Пилату и освобожу твоего учителя, но не даром: жизни твоей я не требую, но эта ночь – еще раз, последний – моя!..
Мария стояла минуту без движения, вся кровь от лица отхлынула у нее к сердцу.
– Хорошо, – скатилось, как камень, с ее уст мертвое, беззвучное слово.
– Ну, так пойди в свою комнату, я пришлю к тебе невольницу, чтоб она помогла тебе принарядиться, ты страшно обтрепалась… Иди, иди, – торопливо старался он заговорить подымавшиеся в душе его угрызения.
Мария, как автомат, пошла в свою комнату, куда вскоре явилась смуглая иберийка, сняла с нее одежды, вытерла все ее тело душистою губкой, расчесала волосы и приколола золотыми булавками в виде шлема, потом накинула на нее прозрачный, с разрезанными рукавами и глубоким вырезом на груди и спине голубой шелковый пеплон, отшлифовала ногти и привязала пурпурными лентами серебристые сандалии. Мария безвольно, как манекен, без сопротивления подчинялась всем ее действиям, позволила ввести себя, как ребенка, за руку в атриум и поставить перед Муцием.
Между тем в душе римлянина начали возникать сомнения. Он был почти убежден, что Пилат ему не откажет, но только почти, и понимал, какому риску может подвергнуть это отсутствие уверенности его рыцарскую честь. К тому же, глядя на неотразимую, напротив, как будто еще более мощную от выражения страдания, буквально сверхчеловеческую красоту Марии, он почувствовал в душе глубокое волнение.
– Иди, Мария! – проговорил он мягко. – Выспись, как прежде, в своей комнате, а розы мы нарвем, когда я вернусь с благополучной вестью.