Маршал Блюхер
Шрифт:
Три версты уральцы преследовали белочехов. Половина вражеского отряда осталась во ржи.
В тот же день Блюхер направил отряды на Богоявленский завод. Пришли в полдень. В большом поселке почти нет мужчин — все держат фронт в окрестных селах.
Разместились в заводской конторе. К Блюхеру пришел невысокий, загорелый, с пробивающимися усиками юноша и отрекомендовался:
— Венедикт Ковшов — начальник штаба Богоявленского отряда.
— Прошу, садитесь. Рассказывайте.
— Воюем третий месяц. Измотались до крайности. Прошу — подмените, если можно.
—
Достал полевую книжку и написал приказание командиру 1–го Уральского Павлищеву о смене отряда Калмыкова. Передав листок адъютанту Михаилу Голубых, спросил Ковшова:
— А как у вас боеприпасы, сохранились?
— Все, что получили по весне из Уфы, храним исправно. Три тысячи винтовок, триста тысяч патронов, восемьсот пятьдесят трехдюймовых снарядов. Все припрятали. А сами перебиваемся трофеями.
— Вот это порадовал. А мы, надо сказать, подрасстреляли боезапас. А как по части медикаментов?
— Чего нет, так нет. Нижние рубахи рвем на бинты.
— А где сам Калмыков?
— На позициях. Послал связного. Скоро примчится Давно вас ждет.
Ковшов ушел. Блюхер покатал карандаш по столу, улыбнулся:
— Хорошо, что пошли сюда. Молодец Калмыков Вот тебе и унтер, а воюет, как генерал.
И когда в штаб вошел запыхавшийся Калмыков и что-то хотел сказать, Блюхер бросился к нему, обнял, расцеловал:
— Встретились. Наконец-то снова встретились. Будем воевать вместе!
— Куда путь держишь?
— На Зилим — Иглино.
— Правильно! По пути надо снять осаду с Архан гельского завода. Отряд Дамберга с трудом отбивается.
Просил помощи, а мы сами из последних сил держимся.
— Возьмем с собой и Дамберга. Сколько там у него?
— Объединишь наших два отряда — получишь около трех тысяч дружинников. Полтысячи конных, а остальные— пехотка. Три пушечки имеем, только без прицельных приспособлений.
— А что, если ваши дружинники не захотят уходить из Богоявленской республики? Ведь придется оставить жен и детей…
Калмыков крутанул черные длинные усы, сказал угрюмо:
— Договаривай, Василий Константинович, договаривай до конца. За вами по пятам идет третья Оренбургская казачья дивизия Ханжина. Свою злость здесь выльют. Спалят. Я их знаю. Племянника моего, Петю Калмыкова, пятнадцатилетнего парнишку, захватили под Кассельской. Хотели узнать, где наши. Выкололи глаза, отрезали язык, всего штыками искололи и повесили для устрашения. Лежит в городском саду Петька. Его здесь все знают.
— Понимаю. Все понимаю. Ты не видел, каким мы обозом обросли. Более трехсот раненых везем. А впереди переправы и главные бои. Если мы возьмем беженцев в Богоявленском и Архангельском, превратим армию в цыганский табор. Все погибнем…
— Я соберу народ. А ты и скажи про это самое. Напрямик. В самые глаза…
— Скажу. По–рабочему — начистоту. Только я плохой оратор.
— Не ради краснобайства. Ради самой жизни. Сюда все придут вечером.
В восьмом часу вечера заводской сторож застучал палкой по чугунной доске. Раньше это было сигналом — пора на работу. А сейчас
Трое рабочих прикатили огромную бочку и поставили вверх днищем у крыльца.
Михаил Калмыков тронул Блюхера за рукав:
— Трибуну подали. Начнем…
И первым поднялся на бочку. Кратко рассказал, откуда взялась партизанская армия, как она шла, куда пойдет завтра, и предоставил слово главнокомандующему Василию Константиновичу Блюхеру.
По толпе пробежало:
— Блюхер. Блюхер.
— По обличью видать — русский. А одежка-то худая. Вот тебе и главный!
Блюхер осмотрел огромную толпу: жен, припавших к мужьям, угрюмых стариков, сидевших на притоптанной земле, детей, прикорнувших на отцовских плечах, и стало не по себе. Не радость, а горе смотрело в упор. Надо вернуть этим людям мужество, уверенность в победе. Легко говорить о победе, когда наступаешь, занимаешь деревни и города. И как трудно подобрать надежные, верные слова, когда приходится оставлять родных и близких людей на расправу врагу. Блюхер поправил маузер, снял фуражку и начал с того, чем кончил Михаил Калмыков.
— Да, надо сказать, что идем мы не легким путем. По каменистой, острой, как рашпиль, горной дороге, да босые, оборванные, голодные. Ноги в кровь избили. Сзади белоказаки напирали, спереди чехи наскакивали. Не было у нас покоя ни днем ни ночью. Все время под пулями да снарядами. Кругом лес. Чего проще — свернул с тракта и поминай как звали. И что вы думаете? Ни один боевик не ушел, а влились в нашу армию многие. Не было у нас дезертиров и не будет, потому что мы из самого трудового народа.
Слушали внимательно. Слышно было, как всхлипывали женщины, глухо покашливали мужчины, свистел в старой аллее ветер. И, почувствовав молчаливое одобрение, Василий Блюхер заговорил о недавнем прошлом, о стеклоделательном заводе фабриканта Пашкова, о двенадцатичасовом рабочем дне у раскаленных печей, о стеклодувах, умирающих в тридцать лет.
— А будет ли лучше? Говорят, Ленина-то убили…
Блюхер вздрогнул. Порывисто повернулся на голос.
Кажется, это сказала женщина. Неужели это правда? Ленин жив — живы и мы. Как же нам без Ленина?.. Не может быть такого страшного бедствия. Блюхер резко махнул рукой, как бы отсекая слова:
— Не верьте, товарищи! Это наши враги распространяют слухи, что сдана Москва и убит Ленин. Наш Владимир Ильич жив! Ленин всегда будет жив. Его нельзя убить. Он в нашем сердце, и с ним мы непобедимы. Я верю, Ленин все знает и о нашей армии и о вашем заводе. Думает о нас и не оставит в беде. А мы все думаем о Ленине и обещаем ему, что не сдадим на склад винтовки, пока не очистим нашу землю от иноземных и местных врагов. Мы отступаем, с болью душевной оставляем вас — наших братьев и сестер. Даю вам слово, твердое, рабочее слово, что мы скоро вернемся. Урал будет наш, Урал будет советским навсегда!