Мартовские дни
Шрифт:
— Расскажи мне, — сторожко, точно ступая по тонком льду, попросил Пересвет. — Расскажи, полегчает. Это из-за Лючианы ты так убиваешься? Или… или из-за ее братца?
— Вот даже как? — вопросительно поднял бровь Гардиано. — Не думал, что до здешних краев долетают слухи о похождениях семейства Борха.
— Ну, не совсем же мы посередь глухого леса торчим на болотной кочке, — обиделся за родную сторону царевич. — Но вообще ты прав: слыхали звон, да не ведаем, про что он. Мне вот известно, что был такой Сесарио Борха да сгинул бесславно. Многие в италийских краях вздохнули с облегчением, когда его не стало.
— Его прозвали Бешеным жеребцом, — Гай зацепился взглядом за вытянувшееся пламя свечи, словно видя в нем былое, ведомое ему одному. — Из-за скачущей лошади на фамильном гербе… и еще из-за нрава,
— И что княгиня? — завороженно спросил Пересвет. — Приказала открыть ворота?
— Крикнула со стены, что еще молода и может родить других сыновей. Которых воспитает в ненависти к Борха и мстителями за погибшего старшего брата. Сесарио тогда засмеялся и заявил, что погорячился. Разве можно казнить сына на глазах любящей матери? Контесса может быть покойна, он не тронет и волоса на голове мальчишки, — Гай посмурнел. — Да, именно так и вышло. Юнца оттащили к коновязи, привязали к бревну и Борха отымел его. Снова и снова, пока парень не потерял сознание. А Сесарио очень вежливо известил контессу, что с завтрашнего утра наказание будет повторяться всякий час. Если он будет занят сам, то доверит процесс людям, на которых может положиться. Вот тут Железная Изабо потеряла самообладание. Облачилась в доспехи и вывела своих людей за стены замка. Бросилась в атаку и проиграла. Ее привели в шатер Борхи. Той же ночью он сделал с ней то же, что и с ее сыном. Я слышал, как она кричала от боли. И как Сесарио напоминал ей ее же запальчивые слова. Мол, он лично позаботился о том, чтобы у нее появились сыновья, которым она могла бы поведать о своем позоре. Если она избавится от плода, он вернется и заделает ей новый. Утром он вынудил бедную, измученную женщину подписать кабальный договор с Ромусом, и, смеясь, уехал. Когда подоспела армия ее мужа, сражаться было не с кем. Сын княгини удалился от мира, уйдя в монахи. Сама Изабо малость повредилась умом, супругу пришлось держать ее взаперти. Детей у нее больше не было. А может, и были, кто знает. Вот так. Рядом с этим человеком я провел почти три года. И, кажется, на каком-то повороте или в какой-то пьянке потерял себя. Потерял — и не могу найти.
«Я пожалею об этом».
Хорошо, стол был нешироким. Гардиано не успел уклониться, когда Пересвет быстро перегнулся через столешницу, на кратко-долгий миг приложившись к узким, вечно искривленным губам ромея. Ощутив сухую, горячую неистовость, доводящую до безумия жадную, нерастраченную потребность — быть рядом, доверять, любить… Быть живым.
Гай шарахнулся назад, словно и впрямь обжегся, обеими руками с силой оттолкнув царевича.
— Не надо, — голос ромея звучал почти умоляюще. — Не надо. Терциум, всегда третий лишний. Сколько не пытался, всегда приношу несчастья тем, кто со мной свяжется. Я разрушу ваше счастье. Мне не нужно оставаться здесь. Мне… — он сбился на родное наречие, осознал, что русич ничего не понимает, и сызнова настойчиво повторил: — Не надо. Ни к чему тебе лишние беды. Я уйду. Завтра же. Или сегодня. Вы больше никогда обо мне не услышите, обещаю.
«Уйдет. Ведь впрямь уйдет, — заполошно метнулось в гудящей, сбитой с толку голове царевича. —
Ох, не облажаться бы. Не очень пока царевич преуспевал в мудреной науке душеведения.
— Что бы сказал твой наставник, прознав, что ты бросаешь начатое на половине?
Пересвет очень наделся, что не допустил промаха. Что пущенная им стрела глубоко вонзилась в самый центр мишени, расщепив дерево и мелко дрожит после стремительного полета.
Гардиано осекся. Сморгнул, прогоняя дурные воспоминания. Мазнул ладонью по губам, стирая память о непрошенном прикосновении. Взгляд малость прояснился, пугающая чернота отступила.
— Он сказал бы много разнообразных слов… половину из которых ты не понял бы по невежеству, а другую половину не понял бы даже я — из-за их изысканной непристойности, — выговорил он, чуть запинаясь. — Кто обучил тебя искусству метко бить под дых — Эссиро? Или твой отец?
— Жизнь, — философически отозвался Пересвет, мысленно выдав себе большой печатный пряник. С цветной глазурью и сахарной корочкой. — Что, передумал убегать в ночь холодную? Буянить больше не станешь? Имей в виду, я за тебя поручился.
— Это не пьяное буйство, — ромей скосился на пергаментные листки, избегая встречаться с царевичем взглядом. — Я совершил это намеренно. Порой мне… мне это необходимо.
— Что — куролесить до упаду или напиваться до зеленых чертиков?
— Испытать боль, — нехотя признался Гардиано. — Она очищает разум. Шелуха спадает, лишнее отсекается. Видны тайные связи. Причины и следствия. То, до чего не додуматься холодным рассудком. Что можно узреть лишь в мгновенной вспышке интуэро… внутреннего чутья, прозрения, наития — зови как хочешь. Мэтр Ортанс обладал им. Ему было достаточно сосредоточиться, чтобы уловить сокрытое. Влезть в шкуру преступника. Постигнуть не только, как именно совершалось злодеяние, но и внутренние помыслы убийцы. У меня нет ни его житейского опыта, ни мудрости, ни проницательности. Лишь малость природного чутья и щепотка знаний.
— Даже море-океан начинается с единой капельки, — ввернул Пересвет. — Ежли не секрет, почему ты говоришь о своем наставнике в прошлом времени? Что с ним случилось?
— Что обычно случается с людьми, встретившими семь с лишним десятков весен и осеней? — ответил вопросом на вопрос Гай. — Он пожелал провести вечер наедине со своими книгами и приказал его не беспокоить. Утром прислуга явилась с завтраком, а он словно задремал в креслах. Мэтр Куэрто Ортанс, гений юриспруденции и человек, решивший, что я почему-то заслуживаю его внимания. Со дня его похорон мои дела становились все хуже и хуже. Пока единственным выходом не стало — уехать. Далеко. Туда, где никто никогда не слыхал о граде Ромусе и семействе Борха. Где я смогу сызнова обрести себя — или позабыть былое и стать кем-то другим. Да только мое прошлое, как голодный пес, все тащится следом в надежде урвать кусок мяса… — он подгреб восковую дщицу, бормотнув: — Хорошая фраза, сгодится… Ступай к Эссиро, царевич, будет с тебя на сегодня. Обещаю быть тише воды, ниже травы.
— Мог бы хоть спасибо сказать, — уязвился Пересвет.
— И на кой оно тебе сдалось? На стенку вместо ковра прибить, любоваться долгими вечерами?
— Э… — не нашелся с достойным ответом царевич, и тут в створки деликатно поскреблись.
— Пересвет Берендеич, ты тамотко? — приглушенно донеслось из коридора. — Извиняйте, коли что не так, но сенные девки сказывали, ты гостя проведать пошел. То я, Щур из сыскного приказа…
— Входи, — дозволил царевич. Белобрысый сыскной сунулся внутрь, мимолетным, цепким оком глянул по сторонам, нет ли кого лишнего:
— Тут такое дело смутное… Нынче вечером к стрелецкому посту в Доброй слободе притащился дворовый человек князя Влада, ну, того, что правит в Карпашском краю.
— Разве старый князь пожаловал в гости? — подивился известию Пересвет. — А мне батюшка не сказывал.
— Да нет, князь у себя, в горах. А вот младшенький его сынок, Радомир, и впрямь здесь околачивался. Тайком да тишком, с тремя доверенными слугами. Потому как ездил проведать зазнобу. Слуга мыслит, та зазноба замужем. Муж у нее суровый и вроде как на государевой службе. Приказной боярин, воевода или еще кто.