Машина пробуждения
Шрифт:
– Идем, – сказал он и кивнул, приложившись головой о камень сверху. – Ой! Мои плечи сюда не пролезут, но ты должна суметь протиснуться. Поспеши, пока кто-нибудь не решил проверить, с чего это стены вдруг вздумали разрушаться.
Альмондина встретила сестру без какого бы то ни было проявления эмоций. Но Лалловё не отплатила ей той же монетой.
Напротив, маркиза зашлась в разъяренном хриплом визге. Вой, от которого готовы были полопаться стекла, длился более минуты. Этажом ниже Тэм прижал ладони к ушам; Купер последовал бы его примеру, если бы не был в этот момент слишком занят попытками спрятаться под
Она кричала в ярости, отрицании, ненависти, одиночестве, неповиновении и, как ни странно, искреннем облегчении от того, что сестра вернулась. Она проклинала мать, явно подстроившую и заранее спланировавшую это предательство в последнюю минуту. Проклинала Альмондину, посмевшую уйти и посмевшую возвратиться. Проклинала – в первую очередь – себя за то, что не смогла предвидеть такой исход, и за то, что оказалась так слаба, что была рада увидеть сестру. Позднее Лалловё выместит злобу за эту чисто человеческую слабость на отце, но пока она просто тянулась бирюзовыми когтями к Альмондине и орала.
А сестра спокойно стояла, и на лице ее не было никаких эмоций. Она была облачена в серо-черную, украшенную зубчатым узором куртку и бледно-голубую подростковую юбку. Больше не вырезанная из дерева, с розовым и гладким личиком, Альмондина разглядывала сестру так, словно пыталась вспомнить, как ту зовут. Завитки волос лежали на ее шее, цветом и блеском не отличаясь от вишневой древесины, но глаза были пусты. Впрочем, возможно, они всегда такими и были.
Лалловё протянула руку к бортику своей широкой ванны и схватила перепрограммированный вивизистор. Он казался совсем неприметным в своем корпусе от карманных часов, но на его создание ушли месяцы активной разработки, годы расчетов, планирования, а также часы бесполезной болтовни, необходимой для заключения брака. Лалловё затрясла живой безделушкой перед носом сестры, пытаясь подобрать нужные слова.
– Зачем? Зачем я выполняла всю эту работу за тебя? Чтобы ты потом просто так взяла и проснулась как ни в чем не бывало? Ты хоть представляешь, через что мне пришлось пройти?! – Она стояла, и вода с пеной скатывалась с ее обнаженных грудей.
– Сестра, я тоже рада снова тебя видеть. – Альмондина провела пальцем по полированной глади дверного косяка. – Да. Счастье. Воссоединения.
– Это мать вернула тебя. Наверняка она. Что я такого сделала, чтобы заслужить это? – Лалловё закуталась в махровый халат и тряхнула волосами, мгновенно высушивая их.
– Можешь спросить у нее, когда она прибудет. – Альмондина поправила прическу одной рукой. – Хотя будь я эльфом-спорщиком, то поставила бы все деньги на то, что она сделала это просто по своей злой воле.
– Мать собирается сюда?! – вновь завизжала Лалловё. А затем добавила уже спокойнее: – Хотя, конечно, кто бы сомневался!
– Как я понимаю, ты занимаешься исследованием вивизисторов, осуществляющих трансформацию нашей матери? Чего она добивается? – Голубые глаза Альмондины, казалось, вообще не моргают.
– Тебе об этом откуда знать? Ты же была деревяшкой.
Лалловё
– Даже бревнам снятся сны. У тебя должны быть хоть какие-нибудь идеи о том, какие цели она преследует.
– Что ж, может быть, они у меня и есть, Альмси. А ты несколько лет была мертва, такой тебе и следовало оставаться.
Маркиза так, чтобы не видела ее сестра, открыла свою пудреницу и протянула руку к шкатулке красного металла, но отдернула, даже не коснувшись коробочки. Пока рано. Вместо этого она скинула халат и набросила на плечи уютное шерстяное болеро шоколадного цвета.
Альмондина подошла к сестре, пытаясь изобразить на лице подобие сочувствия.
– Я понимаю твою неприязнь, Лолли, как и всегда понимала. Несколько лет я держалась в тени, чтобы дать тебе возможность проявить себя, и тебе это удалось. Но мать… мать изменила правила игры, и, сказать по правде, не думаю, что теперь вообще имеет смысл бороться за право именоваться ее любимчиком. Сейчас мы для нее не более чем расходный материал; все органические существа отныне ей кажутся неполноценными.
– Это так ты объявляешь войну? – Лалловё оценивающе оглядела себя в зеркале – обнаженную, если не считать крохотного пиджачка, слегка ниспадавшего на ее груди, но не скрывавшего их.
– Не тебе, Лолли, – покачала головой Альмондина. – Заканчивай уже прихорашиваться и выслушай меня. Пока я спала, мне снился тот, кто похитил мою душу. И это был не кто-то там из Первых людей. Это была мать. – Альмондина опустила глаза – мертвые, как у орешниковой сони. – Все феи пребывают в страхе перед ней. Она подвергает их истязаниям и увечьям, крадет ноги у маленьких феечек, набивает их тела вивизисторами, которые соединены друг с другом, и спасения нет.
Лалловё рассмеялась про себя, мечтая, чтобы сейчас ее от сестры отделяла либо армия, либо бутылка охлажденного вина.
– Тебе-то это, может быть, снилось, сестрица, а я с этим живу. На моих глазах она схватила своего любовника, достопочтенного чемпиона Дикой Охоты, и оторвала ему ноги. Теперь он бродит по пустошам на изогнутых стальных пластинах, роняя слезы на каждом шагу; что ж, если в ее заказниках еще осталось на кого охотиться, его уродство может даже оказаться полезным. – Так вивизисторы объединены в сеть?
Альмондина коротко кивнула; глаза ее казались сделанными из стекла.
– И еще одно. – Старшая медлила, явно не зная, стоит ли ей продолжать. – Мне снилось кое-что – во сне мне явилась наша сестра. И она была рядом с тобой, Лолли.
– Наша сестра? – Внутри у Лалловё все похолодело, она даже забыла про пуговицы.
– Разве ты не помнишь? Когда мы были маленькими, сестра приходила с нами поиграть на праздники. Она, конечно же, думала, что ей все только снится, но все же она навещала нас так, как часто это делают человеческие дети, – случайно, во снах либо на закате, рассвете или же в иной пограничный час. Мама наряжала нас в платья из тех, что плел паучий народ, и мы играли с ней в кролик-кролик-варг[43]. Ты вечно выбирала роль варга и гоняла нас по кустам, завывая, будто умалишенная. Потом мама угощала нас печеньем в глазури, сладким вином и танцевала для нас. Я помню это. Она называла нас Альмси, Лолли и Сисси.