Машины зашумевшего времени
Шрифт:
Построение монтажного образа
Монтажные принципы в литературном произведении могут быть реализованы минимум на двух уровнях: образной структуры и композиции. Следуя мысли С. Эйзенштейна, я полагаю, что «ядро», центральный элемент монтажа как приема и как метода, — именно образ [209] . Распространение монтажных принципов на уровень композиции может быть описано как «раздвижение» монтажного образа до границ целого произведения [210] . Анализ специфики советского монтажа имеет смысл начать с введения концептуального аппарата, позволяющего описывать и контекстуализировать образы, порожденные монтажом.
209
Эйзенштейн С. М. Монтаж. С. 520.
210
Там же. С. 80–87 (Эйзенштейн возвращается к этой мысли в других разделах этой работы и в других работах).
А. Веттлауфер справедливо, на мой взгляд, связывает происхождение монтажа с импрессионизмом в живописи [211] . Импрессионистская картина должна была «собираться» в сознании зрителя из отдельных мазков или точек. Подобно этому, и монтажный
211
Wettlaufer A. Op. cit.
Разорванность; отрывистость; восклицательно-вопросительное оформление обрывков; перекомпоновка обрывков в параллельные группы, связанные ближними и дальними перекличками; использование двусмысленностей для создания добавочных планов значения; использование неназванностей, подсказываемых структурой контекста и фоном подтекста, — таковы основные приемы, которыми построена «Поэма воздуха». Отчасти это напоминает (не совсем ожиданно) технику раннего аналитического кубизма в живописи, когда объект разымался на элементы, которые перегруппировывались и обрастали сложной сетью орнаментальных отголосков. Для Цветаевой это не только техника, но и принцип: ее этапы перестройки объективного мира в художественный мир или «мира, как он есть» в «мир, каким он должен быть… по [Божьему?] замыслу» — это (1) разъятие мира на элементы, (2) уравнивание этих элементов, (3) выстраивание их в новую иерархию [212] .
212
Гаспаров М. Л. «Поэма Воздуха» Марины Цветаевой: Опыт интерпретации // Труды по знаковым системам. Т. XV: Типология культуры. Взаимное воздействие культур. Тарту, 1982. С. 122–140. Слово в квадратных скобках добавлено М. Л. Гаспаровым.
Религиозность Цветаевой была сложной и неканонической [213] , поэтому для более твердого ответа на вопрос о том, имело ли для Цветаевой это выстраивание элементов в новую иерархию религиозный смысл, а если имело, то какой, требовалось бы привлечь обширные дополнительные данные. Однако в целом можно констатировать, что описанные Гаспаровым принципы поэтики зрелой Цветаевой имеют много общего с философско-эстетическими системами Эрнста Блоха и Сергея Эйзенштейна — если соотносить рекомбинацию образов не с Божественным порядком, а с любым скрытым порядком вообще.
213
См. об этом: Войтехович Р. Цветаева и Штейнер: заметки на полях одной книги // Реальность и субъект: Игра в пространстве смыслов. 2002. Т. 6. № 3. С. 94–98; Лютова С. Н. Архетипический политеизм М. Цветаевой и неоязычество в русской культуре XX в. // Марина Цветаева и Максимилиан Волошин: Эстетика смыслообразования. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2004.
Блох часто цитировал в своих работах гностиков (Маркиона из Понта и других), которые считали, что истинное устройство мира скрыто от непосвященных; с другой стороны, он полагал, что такого «истинного» устройства мира, при котором человек возвратится к собственной природе, впервые обретет родину, — еще нет. Его только предстоит создать [214] . Это сотворение будущего, по Блоху, радикально изменяет и того/ту, кто творит, заново конструирует человека. Блох в своих поздних книгах использовал для обозначения этой взаимозависимости латинское выражение «Processus cum figuris, Figurae in processu» («Процесс творится теми, кто этим процессом создан») [215] . Монтажный образ, сталкивающий фрагменты «неготовой» действительности, предстает как своего рода набросок, проекция этого «изменяющего сотворения».
214
«Der Mensch lebt noch "uberall in der Vorgeschichte, ja alles und jedes steht noch vor Erschaffung der Welt, als einer rechten. Die wirkliche Genesis ist nicht am Anfang, sondern am Ende, und sie beginnt erst anzufangen, wenn Gesellschaft und Dasein radikal werden, das heisst sich an der Wurzel fassen. Die Wurzel der Geschichte aber ist der arbeitende, schaffende, die Gegebenheiten umbildende und "uberholende Mensch. Hat er sich erfasst und das Seine ohne Ent"ausserung und Entfremdung in realer Demokratie begr"undet, so entsteht in der Welt etwas, das allen in die Kindheit scheint und worin noch niemand war: Heimat» («Человек живет еще в предыстории, во всем он оказывается еще до сотворения мира, как тот, кто прав. Реальная книга Бытия — не в начале мира, но в финале. Сотворение мира [Бытия] начнется, когда общество и существование индивида станут радикальными, то есть изменятся в корне. Однако корень истории — это работающий, творящий, меняющий обстоятельства и превосходящий их человек. Если он овладеет собой и положит основу свого существования — без уступок и отчуждения — в реальной демократии, то в мире возникнет то, что является всем в детстве, но где еще никто не был: родина») (Bloch E. Werkausgabe. Bd. 5. Das Prinzip Hoffnung. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1985. S. 1628).
215
Блох Э. Тюбингенское введение в философию. С. 323; Bloch E. Experimentum Mundi. Frage, Kategorien des Herausbringens, Praxis. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1975. S. 171 (Werkausgabe. Bd. 15).
Сергей Эйзенштейн в своих теоретических работах вводит понятие экстаза, весьма близкое к блоховской концепции открытия будущей «родины», которая грезится человеку в детстве. Экстаз, писал он, — это «восхождение к истокам» и одновременно выход субъекта за пределы собственного сознания в сферу трансцендентного аффекта [216] . «Этому состоянию сознания и должен соответствовать новый кинематограф, который, наподобие офортов позднего Пиранези, покадрово и в целом складывается из столкновений пространств „разной качественной интенсивности и глубины“» [217] . Но эти столкновения, по Эйзенштейну, — не статические, а динамические — то есть основанные на монтаже.
216
Эйзенштейн С.
217
Бибихин В. В., Шичалин Ю. А., Петровская Е. В. Экстаз // Новая философская энциклопедия: В 4 т. Т. 4 / Под ред. В. С. Степина. 2-е изд., испр. и допол. М.: Мысль, 2010. С. 427. Е. В. Петровская в своем разделе статьи цитирует статью С. Эйзенштейна «Неравнодушная природа». См. также о понятии экстаза у Эйзенштейна: Хренов Н. Сергей Эйзенштейн: от технологии суггестивного воздействия к эстетике диалога // Киноведческие записки. 2000. № 46; Булгакова О. Теория как утопический проект // Новое литературное обозрение. 2007. № 88. С. 39–79.
В случае Блоха и Эйзенштейна роль трансцендентного «магнита», заново выстраивающего для художника и для зрителя (или читателя, или слушателя) смысловые «силовые линии» образов, играет будущее. В менее отрефлексированной форме это было свойственно значительной части монтажных произведений 1920-х годов, прежде всего (но не исключительно) — в советском искусстве.
Для многих советских авторов монтаж был приемом, но для Эйзенштейна и наиболее остро рефлексирующих его современников — целостным эстетическим методом. «Эйзенштейн разделяет веру в монтаж как форму познания, основанную на манипуляции временем и на продуктивном сопоставлении разнообразного материала, которую мы обнаруживаем в различных проектах, таких как „Атлас Мнемозина“ Аби Варбурга, „Парижские пассажи“ Вальтера Беньямина и „Воображаемый музей“ Андре Мальро. Эти проекты, несмотря на многие очевидные различия между ними, демонстрируют общее понимание того, что приход кинематографа как вида искусства, которое в наибольшей мере соответствует новому восприятию времени, выходящему за пределы линейной хронологии, принес новый способ мышления об истории и новую практику историографии», — пишет итальянский киновед Антонио Сомаини [218] .
218
Сомаини А. Возможности кино: История как монтаж в заметках ко «Всеобщей истории кино» Эйзенштейна / Пер. с ит. Натальи Рябчиковой // Киноведческие записки. 2012. № 100–101. С. 109.
Насколько слово «метод» соответствует лексикону самого Эйзенштейна? Оксана Булгакова полагает, что для режиссера слово «метод» связывалось прежде всего с всеоткрывающим «методом» социалистического реализма [219] , но я с этим не согласен: в работе «Станиславский и Лойола» Эйзенштейн называет «методом», например, технику духовных медитаций, разработанную св. Игнатием Лойолой [220] . Таким образом, слово метод для него имело более общий смысл, чем идеологически определенный тип эстетической работы.
219
Булгакова О. Теория как утопический проект.
220
Эйзенштейн С. Станиславский и Лойола // Эйзенштейн С. Неравнодушная природа: В 2 т. Т. 1. Чувство кино / Сост., авт. предисл. и коммент. Н. И. Клейман. М.: Эйзенштейн-Центр, 2004. С. 488.
Формалисты, остранение и монтаж
Термин «монтаж», по-видимому, вошел в русский язык в том же году, что и другой, не менее знаменитый термин «остранение», — в 1917-м. Практически одновременно с первой статьей Льва Кулешова вышла статья Виктора Шкловского «Искусство как прием», где этот термин был обоснован [221] .
Обе эти идеи находятся в глубинной связи, поэтому их одновременное появление не было случайным. Шкловский был знаком с Кулешовым, судя по косвенным данным, с начала 1920-х годов [222] , в 1920-х — начале 1930-х был соавтором сценариев для ряда его фильмов. Но важны здесь не биографические обстоятельства (тем более что, по-видимому, в 1917 году критик и режиссер все же не были знакомы между собой), а тот факт, что остранение и монтаж стали центральными понятиями новаторских движений и в советском искусстве, и в гуманитарной мысли — а именно в формалистских (морфологических) теориях 1920-х годов. Галин Тиханов и Илья Калинин уже писали о том, что в научных и художественных текстах формалистов остранение связано с мотивами фрагментации и разрушения [223] . Калинин полагает, что вся система эстетических взглядов раннего Шкловского предполагает восприятие нарратива как произвольного, импровизационного коллажа [224] . Но остранение связано с монтажными приемами и более непосредственным образом, а не только тем, что и коллажирование, и остранение, и идея импровизации, как полагает Калинин, восходят к представлению об искусстве как танце и акробатике, которое, в свою очередь, восходит к произведениям Ницше. Для того, чтобы проследить эту непосредственную связь более подробно, необходимо вновь проанализировать аргументацию работы Шкловского 1917 года.
221
Первая публикация: Сборники по теории поэтического языка. Вып. II. Пг., 1917. С. 3–14.
222
Шкловский, не указывая точных дат, вспоминает, что с Кулешовым его познакомил Абрам Роом, уже после того как Шкловский узнал о работах Эйзенштейна: Шкловский В. Жили-были. Воспоминания. Мемуарные записи. М.: Советский писатель, 1966. С. 457. Судя по всему, личное знакомство произошло в середине 1920-х.
223
Tihanov G. The Politics of Estrangement: The Case of the Early Shklovsky // Poetics Today. 2005. Vol. 26. No. 4. 2005 (Winter). P. 665–696; Калинин И. История как искусство членораздельности (исторический опыт и металитературная практика русских формалистов) // Новое литературное обозрение. 2005. № 71. С. 103–131.
224
Калинин И. Формальная теория сюжета / Структуралистская фабула формализма // Новое литературное обозрение. 2014. № 128.
В статье «Искусство как прием» есть странное противоречие. Автор пишет, что остранение необходимо, чтобы «…вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным». Однако изменение образа, которое описывает Шкловский, не возобновляет прежнее, ранее стертое переживание, а принципиально меняет его содержание. В качестве примеров Шкловский приводит описание социальных отношений, театра и религиозного таинства в прозе Льва Толстого и аллегорические обозначения половых органов в фольклорных текстах. В обоих случаях смысл описываемых явлений принципиально смещается: Толстой показывает условность и бессмысленность социальных конвенций и институтов, а сексуальные отношения в цитируемой Шкловским русской былине «Ставр Годинович» предстают как эстетизированная игра: