Маска красной смерти
Шрифт:
Мы выбираемся из кареты, и Эйприл дарит нам один долгий взгляд, прежде чем направиться к заднем входу в клуб. Паровая карета Элиота припаркована в конце аллеи.
— Ты должен идти с моей сестрой, — говорит он стражу. — Ей нужна защита. Мы встретимся снова через несколько часов.
Страж, который был с нами в карете кивает и уходит, но с Клуба Распущенности выходят двое других. Я узнаю одного из них — он следил за моим отцом.
— Верные принцу, — бормочет Элиот.
— Сэр, вы не можете... — начинает страж.
Но Элиот уходит. Он толкает меня
Теперь охрана собралась на тротуаре.
— Сэр, вы должны пойти с нами, — начинает один из охранников. И еще несколько их них приближаются. Двое снимают с плеч мушкеты.
— Элиот, они собираются нас убить!
— Нет, не собираются, — под маской его голубые глаза вспыхивают. Он наслаждается сам собой.
Он ударяет по боковой части паровой кареты кулаком, и двигатель приходит в движение с громким ревом.
Солдаты Элиота выходят, чтобы отстоять спор с людьми принца. Элиот улыбается. Один из стражей — тех, что были с нами в паровой карете Эйприл — бьет мужчину, пытающегося остановить нас. И затем мы заворачиваем за угол, и они скрываются из вида.
— Что твой дядя сделает с моей мамой? — спрашиваю я.
— Это от твоего отца зависит. Вне зависимости от обстоятельств, не думаю, что он убьет ее.
— Ты не думаешь, что он ее убьет, — говорю я ровно. — Она должна жить, Элиот. Я должна ей целую жизнь извинений.
— Иногда я думаю, что мы все должны нашим родителям, — Элиот поправляет водительские очки. — Я не вышел из-за шторы, когда моего отца убили. Если бы я сделал это, может, это дало бы ему время, и он смог бы бороться.
— Если бы он жил, мама не стала бы параноиком, и, может, Эйприл не была бы такой саморазрушительной. Но я даже не могу сказать матери, что мне жаль за то, что была таким трусом. Если я скажу хотя бы слово об этом, это посчитают изменой.
— Моя мать так боится принца, что есть вероятность, что она отвернется от меня. Разве не будет забавно, когда меня предаст собственная мать за попытку извиниться?
— Но ты думал об извинениях.
— Конечно, а ты?
Нет, никогда, впервые — два дня назад.
Может быть, Элиот более хороший человек, чем я.
— Мой дядюшка не понимает, как люди умудряются что-либо создавать. Все, что он знает — как разрушать. Твоя мать создает из тишины музыку. Он этим очарован.
Я не знаю, как ответить на это наблюдение, потому просто созерцаю город.
Что-то вспыхивает на тротуаре. Обычно я бы предположила, что этот огонь — попытка создать тепло. Но сегодня это может быть просто случайным актом уничтожения.
— Мы всегда думали о том, почему дядюшка Просперо отпустил твою мать. У тебя был брат, так?
Как он мог не знать вещь, которая определяет всю меня?
— Мы были близнецами.
Элиот не может понять, что это значит, но у него хватает порядочности сказать:
— Я сожалею.
Я борюсь со слезами. Потеря Финна никогда не перестанет ранить.
— Ты уверена, что он умер? — спрашивает Элиот.
—
— Ты уверена, что его не пленили? — когда я качаю головой, он продолжает. — Твой отец годами держал принца в страхе. Но вдруг принц решает, что ему все равно. Либо он больше не боится твоего отца, либо есть что-то, чего он боится больше.
Элиот берет горсть листовок, но вместо того, чтобы дать их мне, он позволяет им упасть. Но я до сих пор вижу слова ДОЛОЙ НАУКУ, повторяющиеся снова и снова. — Я не хочу жить с еще одной чумой. Это Красная Смерть. Я никогда не хотел видеть... — он указывает на город. Независимо от того, опустилось ли солнце, здания здесь тоскливые и темные. — Я не хочу видеть, как этот город выгорит дотла.
Его голос дрожит. Большинство бы не услышало, но я замечаю.
Он резко поворачивает.
— После того, как мой дядя выпустил нас из дворца, мать попросила меня жить с ней и Эйприл в нашей старой квартире в Башнях Аккадиан. Но там было слишком много воспоминаний об отце, поэтому я жил в квартире в кампусе. Я тогда писал настоящие стихи. Изливал боль в словах. Я был счастлив, пока не осознал, что я — единственный, кто может сделать что-то с ухудшающейся ситуацией в городе. Я могу сделать что-то, чего мой дядя никогда не сможет. Это то, что я должен сделать.
Я удивляюсь, как он может быть таким высокомерным. И почему-то я верю ему.
Когда мы приближаемся к университету, он замолкает. Для меня в этом месте тоже слишком много воспоминаний. Отец в своем белом лабораторном халате. Финн, становящийся на стул, чтобы заглянуть в микроскоп, рассматривая микробов, пока я притворяюсь, что мне не скучно. Я не была тут уже очень давно.
Мы едем мимо купольного здания и ряда белых колонн. Газон университетского городка пышный и зеленый, а на белых зданиях нет граффити. Дома мерцают в позднем послеобеденном свете, а кусты аккуратно подрезаны.
— Люди, живущие здесь, предпочитают проводить большую часть времени за уходом, — объясняет Элиот. — В некоторых зданиях даже проводятся неофициальные занятия. Хотя я думаю, что сейчас они их отменили, — он указывает на сообщения, нарисованное на арочном окне. ИНФЕКЦИЯ БЫЛА СОЗДАНА ТУТ. — Уродство просочилось во все части города.
— Или может уродство в нас. Отец говорил, мы именно такие. Под прикрытием цивилизации.
— Это так непохоже на него. В конце концов, он спасает человечество. Думаешь, он сожалеет об этом?
— Может быть, иногда, — говорю я, по большей части себе, потому что это не то, в чем когда-то признавался отец. — Особенно после смерти Финна.
Элиот паркует паровую карету позади высокого здания и ведет меня по узкой деревянной лестнице в свою квартиру. Внутри каждая поверхность заставлена книгами, за исключением стола возле окна, который изобилует пузырьками и мензурками. Я чувствую волну желания, когда смотрю на остатки в пробирках. С тем, что Элиот придумал, я могла бы забыть обо всем этом ненадолго. Я не уверена, что лежит глубже — мое отвращение к себе из-за желания забыться, или жажда этого.