Масоны
Шрифт:
– Дайте мне завтракать!
– сказал он половому, который его встретил.
– Что прикажете?
– спросил тот.
– Биток с картофелем а la Пушкин!
– говорил Лябьев, проходя в бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес почтительным тоном:
– Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!
– А, Максинька, здравствуйте!
– проговорил Лябьев несколько покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько театральной походкой подошел и Максинька.
– Как вы изволите
– сказал он.
– Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.
– Это нехорошо, не следует!..
– произнес уж Максинька наставнически.
В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.
– Не прикажете ли?
– отнесся Лябьев к Максиньке.
– Благодарю!
– отвечал тот.
– Я мяса не люблю.
– А что же вы изволите любить?
– спросил Лябьев, начав есть биток, и вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.
– Рыбу!
– проговорил протяжно и с важностью Максинька.
– Рыба вещь хорошая!
– отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке, сказал:
– А от сего, надеюсь, не откажетесь?
Максинька при этом самодовольно усмехнулся.
– От сего не откажусь!
– проговорил он и подсел к столику.
– Ну, а вы как подвизаетесь?
– принялся его расспрашивать Лябьев.
– Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета" верескнули!
– С успехом?
– Да, - протянул Максинька, - три раза вызывали.
– И вас тоже?
– Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что в сцене с ним я вторая половина его и что я ему огня, жару поддаю; а Верстовский мне не позволяет выходить, - ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!
– Не перешибешь, - согласился Лябьев с нескрываемой иронией, - я вот все забываю, как вы говорите это слово "прощай!". Давно я собираюсь на музыку положить его.
– И следовало бы!
– подхватил с одушевлением Максинька.
– Напомните мне эти звуки!
– продолжал Лябьев, напитавшийся битком и портером и хотевший, кажется, чем бы нибудь только да развлечь себя.
– Извольте, но только позвольте прежде подкрепиться еще стаканчиком портеру!
– как бы скаламбурил Максинька и, беря бутылку, налил себе из нее стакан, каковой проворно выпив, продекламировал гробовым голосом:
– "Прощай, прощай! И помни обо мне!"
Стоявший в бильярдной маркер не удержался, фыркнул и убежал в другую комнату.
– Дуррак!
– произнес ему вслед Максинька.
– Конечно, дурак!
– повторил Лябьев и, желая еще более потешиться над Максинькой, снова стал расспрашивать его: - Вы все живете на квартире у моего фортепьянного настройщика?
– Нет, я еще осенью переехал от него.
– Зачем?
– Затем, что он подлец! Он нас кормил сначала плохо, но потом вдруг стал кормить курицами в супе...
И Максинька при этом трагически захохотал
– Вы, может быть, припомните, что садик около его домика выходит на улицу, и он этот садик (Максинька при этом хоть и слегка, но повторил свой трагический хохот) прошлой весной весь засадил подсолнечникам". Прекрасно, знаете, бесподобно! Мы все лето упивались восторгом, когда эти подсолнечники зацвели, потом они поспели, нагнули свои головки, и у него вдруг откуда-то, точно с неба нам свалился, суп из куриц!
– То есть пролился, хотите вы сказать, - поправил его Лябьев, - но я не понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?
– Не с неба, а со всего Колосовского переулка!
– говорил Максинька, все более и более раскрывая свои глаза.
– Идея у него в том была: как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он как которую поймает: "Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!" - и отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?
– Если не особенно благородно, то совершенно законно, - заметил Лябьев.
Максинька отрицательно качнул головой.
– Нет-с, и незаконно!
– возразил он.
– Доказательство, что, когда он, продолжал Максинька с заметной таинственностью, - наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его, как мы называл", желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей. "Позвольте, говорит, какую вы курицу кушаете? Она ворованная!" Потом-с всех нас в часть, и недели три водили. Подлец, одно слово!
Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот самый молодой паж, которого мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
– Cher Лябьев, - воскликнул он, - я еду мимо и вижу твою лошадь, не удержался и забежал! Откуда ты?
– Из разных мест!
– отозвался тот неопределенно.
Вслед за тем Углаков, увидав Максиньку, самым модным образом расшаркался перед ним.
Максинька, некогда долженствовавший быть в балетной труппе и тоже умевший это делать, ответил молодому повесе с той же ловкостью.
Тогда Углаков всплеснул руками и воскликнул:
– Максинька! Вы вчера убили меня, без ножа зарезали!
В голосе его слышались только что не слезы.
– Чем?
– спросил мрачным голосом и немного краснея в лице Максинька.
– Вчера вы были...
– продолжал повеса на всю кофейную, - вы были слабой и бледной тенью вашей прежней тени!