Масорка
Шрифт:
— Ну, хорошо, все это мне известно, но что же я могу сделать для вас?
— Слушай, я знаю, что по мере того, как надвигаются различные события и условия жизни изменяются, лучше…
— Не лучше ли, вам сказать прямо, чего вы желаете, сеньор?
— Да не спеши! У тебя есть связи?
— Да, много. Ну?!
— Ты знаешь сеньора начальника полиции, дона Бернар-до Викторику, не так ли?
— Да, конечно, но что вы от него хотите?
— Послушай, Мигель, ведь я же выучил тебя писать, ведь я любил тебя, как своего родного сына, ты почти единственный из всех моих прежних
— Прекрасно, но чего же вы собственно желаете? — опять прервал его дон Мигель, кусая от нетерпения губы.
— Я желаю, чтобы ты оказал мне громадную услугу, Мигель.
— Вы это мне уже сказали в начале разговора, сеньор. — Так у тебя есть связи?
— Да, сеньор.
— И сильные, влиятельные связи?
— Да, сеньор.
— Ты в дружбе с Викторикой?
— Да, сеньор.
— Ну тогда, Мигель, сделай, чтобы меня…
— Что?
— Мигель, ради первых строк, написанных тобой под моим руководством, сделай то, о чем я тебя прошу… скажи… ведь мы с тобой здесь одни?
— Да, одни, совершенно одни, — ответил дон Мигель, немного удивленный тем, что старик заметно побледнел, произнося последние слова.
— Мигель, дорогой мой, сделай, чтобы меня…
— Да что сделать, скажите во имя всех святых, сеньор?
— Сделай так, чтобы меня посадили в тюрьму, — сказал дон Кандидо, приблизив свои губы к самому уху дона Мигеля, который невольно привскочил и в упор посмотрел на своего прежнего учителя, чтобы убедиться, в своем ли он уме.
— Это удивляет тебя, — продолжал дон Кандидо, — однако, я требую, чтобы ты мне оказал эту великую услугу.
— Но зачем же вы хотите попасть в тюрьму? — спросил дон Мигель, не вполне убежденный в здравом рассудке старика.
— Зачем? Затем, чтобы пережить спокойно в надежном месте то время, когда над нами разразится ужасная гроза.
— Гроза? Какая?
— Да, дитя мое, ты ничего не понимаешь в кровавых ужасах дней революций, а главное не знаешь, какие роковые ошибки случаются в эти дни… В 1820 году, когда, казалось, все в Буэнос-Айресе сошли с ума, я два раза попадал в плен по ошибке, а теперь я сильно опасаюсь, что все люди в Буэнос-Айресе превратятся в чертей и, пожалуй, по ошибке снимут с меня голову. Я знаю все, что происходит и что должно произойти, вот почему хочу, чтобы меня посадили в тюрьму по какой-нибудь неважной причине, только не за политические убеждения.
— Но что такое происходит? Что же должно случиться? — спросил дон Мигель, начиная подозревать нечто серьезное в словах своего старого учителя.
— Да разве ты не читаешь газет? Разве ты не читаешь каждый день ужасных угроз народного бешенства и тебя не пугают описания кровавых картин предстоящей расправы, всеобщего истребления, смерти и убийств?!
— Но все это относится к унитариям, а вы, если не ошибаюсь, никогда не занимались политикой.
— Никогда! Но эти страшные, кровавые угрозы относятся вовсе не к одним унитариям, а решительно ко всем.
— Пустяки!
— Пустяки, говоришь ты! Да разве ты не видишь этих людей мрачных, точно вышедших из ада, которые вот уже несколько
— Так что ж, кинжалы всегда были шпагой федерации!
— Ведь это все предвестники страшной грозы, что надвигается на нас, момент, когда она разразиться, еще не назначен, но он уже близок.
— Но почему вы думаете, сеньор, что такой момент наступит?
— О, это моя тайна, и она тяжестью лежит на моем сердце с четырех часов нынешнего утра.
— Извините меня, сеньор, но я должен вам сознаться, что если вы не будете говорить прямо, без всяких тайн в сердце, то буду вынужден, к немалому моему огорчению, объявить вам, что мне предстоит очень спешный деловой визит.
— Нет, ты не уйдешь, послушай!..
— Я слушаю.
Дон Кандидо встал, крадучись подошел к дверям и заглянул в замочную скважину, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их, затем вернулся к дону Мигелю и, наклонившись к нему с таинственным видом, сказал:
— Ла Мадрид восстал против Росаса!
Дон Мигель невольно привскочил на своем кресле радость на мгновение озарил его лицо, но он тотчас придал ему лицу выражение полнейшего безучастия и неподвижности.
— Это безумие, сеньор! — сказал он, спокойно садясь на место.
— Я уверен в этом, как в том, что нас здесь двое и что мы одни. Ведь мы одни, не так ли?
— Если вы не хотите говорить мне все, что вам известно, то я буду думать, что вы все еще считаете меня ребенком и шутите со мной.
— Ну, не сердись, Мигель, мой дорогой, сейчас ты все поймешь: ты знаешь, что с тех пор как я бросил учительство, я удалился в свой угол, чтобы скромно жить плодами своих трудов, точнее процентами с маленького капитала, который мне удалось скопить. Вместо прислуги я держу у себя старую женщину, красивую, высокую, совсем седую прекраснейшую женщину, опрятную, честную, экономную…
— Однако сеньор, что может быть общего между этой женщиной и генералом Ла Мадридом?
— У этой женщины есть сын, который лет десять был пеоном в Тукумане, прекрасный сын, почтительный, заботливый, ты слышишь?
— Прекрасно слышу, а дальше что?
— Ну, теперь перейдем к моему делу. В моей квартире дверь выходит прямо на улицу. Ах, да, я позабыл тебе сказать, что сын моей служанки в середине прошлого года прибыл сюда курьером, ты понимаешь?
— Ну да, понимаю.
— Итак, в той квартире дверь на улицу, и окно комнаты моей служанки также выходит на улицу. В последние месяцы сон совершенно покинул меня и не мудрено: мы все в Буэнос-Айресе живем под гнетом какого-то страха. Раньше я каждый вечер уходил играть в malilla 22 к старым друзьям, прекрасным, честным людям, никогда не говорившим о политике, теперь я не хожу к ним, после вечерни я запираюсь у себя в доме.
22
Игра теней (исп.)