Мастер дороги
Шрифт:
Пробные наброски привели Даньку в ужас, которого он еще никогда не испытывал. Эскизы напоминали творчество детсадовского воспитанника — причем из детсада для неполноценных.
Данька свернул листок в трубочку и впредь использовал единственно возможным образом: бил комаров. Ночью каждый удар звучал оглушительным выстрелом и, наверное, будил больных в соседних палатах… поэтому рано или поздно Данька сдавался. Держась за спинки кроватей, он подбирался к окну и смотрел во двор.
В лунном свете двор казался фрагментом иного мира. Точнее — мира потустороннего, и Данька не мог понять одного: рая или ада? Вот смотришь: благостная картина,
Еще по дорожкам хаживали — как днем, так и ночью — люди с виду приличные, но какие-то одинаковые: в невыносимых по этакой жаре серых двубортных костюмах, с прилизанными волосами и незапоминающимися лицами. Сперва Данька думал, это один и тот же тип, слишком часто навещающий родственника. Потом заметил: «пиджачники» все-таки отличались друг от друга: цветом волос, оттенками костюмов…
Бред! Какой и положен больному — но только не такому, как Данька, а из тех, что в палатах на девятом этаже, где лечат душевные расстройства. Он пару раз спрашивал о людях в пиджаках у медсестер, но те пожимали плечами: многие тут шляются, и все со странностями. Они рады были любому разговору, который не касался звонков Ларисе.
Однажды сердобольная Ксения Борисовна раздобыла где-то мобилку и принесла Даньке: «сам попробуй позвонить». Маленький блестящий корпус выскальзывал из ладони, палец промахивался или нажимал не на те клавиши. Наконец нужное сочетание цифр отозвалось в динамике пронзительным «пи-и-и» — и чей-то густой, как смола, голос произнес: «Алло».
— Здравствуйте, — растерялся Данька. — А Ларису… Ларису позовите, пожалуйста.
— Кто спрашивает?
— Данька. Данила Цветков.
— Ее нет.
И — короткие гудки.
Разозлившись, Данька нажал на «повторный дозвон», но теперь номер был занят, занят, занят…
Он вернул мобилку Ксении Борисовне, поблагодарил и лег на кровать, уткнувшись носом в ядовито-зеленую стену.
И что теперь?
А что — «теперь»?! Мало ли кто это мог быть, вдруг Данька вообще не туда дозвонился. Мало ли…
До вечера вертелся с боку на бок — заснуть не мог, а упражняться в хромании на костылях не хотелось. Лежал, вспоминал, как познакомился с Ларисой на какой-то выставке, куда сперва и идти-то не собирался. На невысокую девчонку с объемистой папкой в руке обратил внимание только потому, что стояла она у единственной понравившейся ему картины; заговорил скорее от нечего делать. И, поразившись совпадению даже не вкусов — душ? наверное, душ! — «пришибленный» ощущением, будто знал Лару всегда, понял, что так просто не уйдет. Подобный шанс дается человеку раз в жизни, и то лишь счастливчикам.
Как позже выяснилось, Лара почувствовала тогда в точности то же. И тоже не могла вспомнить, о чем говорили, — а ведь целый день гуляли по городу, сидели в кафешках с пестрыми зонтами, катались на пароходе, кормили хлебом уток…
Они встречались уже год. Даже пережили крупную ссору, после которой едва не расстались — но в последний момент Данька вспомнил ту свою мысль про шанс, который дается раз в жизни, и, наплевав на гордость, первым побежал мириться.
Они всерьез подумывали о женитьбе, хотели снимать квартиру — надоело встречаться в общаге, где жил Данька, или у Лары, когда родители уходили на работу, а младший
Если бы не дурацкая «жигулюха»…
Теперь он уже не был уверен, что Лара ищет его, — и ненавидел себя за эти сомнения. Но тот голос в трубке…
В конце концов, есть же какая-то централизованная система поиска, телефоны, по которым звонят, когда ищут пропавших! Почему же Лара не нашла его? И что значили те слова: «Ее нет»?
Данька уже намеренно терзал себя воспоминаниями: о совместных походах в театр, где Лара любила иногда делиться с ним впечатлениями прямо по ходу спектакля — и при этом нежно щекотать ему губами ухо; вспоминал ее спящей: на лице растерянное детское выражение, волосы, похожие на гнездо птицы-растрепы, и розовым островком выглядывает из-под одеяла теплая пятка; вспоминал, какой пылкой и в то же время уязвимой она могла быть; вспоминал…
И, как гвоздь в сердце, вбивал в себя мысль: «Всё это в прошлом. Потеряно навсегда». Не хотел верить, но заставлял сердце (стальной стержень впивается глубже и глубже… уже почти не больно) — заставлял привыкать.
Привыкал.
До вечера.
Вечером зажег свет, и руки сами собой потянулись к бумаге с карандашом. Данька и не заметил, что пытается нарисовать Ларин портрет, — но когда увидел, чтополучается: уродливый, состоящий из ломаных линий профиль, — скомкал бумагу и выбросил в окно. Белый комок полетел в кусты и спугнул таившегося там бомжа-бутылкодобывателя — да так и остался лежать в листве, перышком ангела в асфальтовой луже.
Назавтра в палату явился с обходом Михаил Яковлевич, вернувшийся из очередного загула-запоя. Выглядел немного подавленным, спросил о самочувствии, предложил Даньке пройтись по палате, похвалил, мол, идете на поправку; наконец, опять завел разговор о рае.
— А могли бы вы нарисовать ваш рай? С ангелами «нимбастыми», с решеткой? Но без проволоки поверху. Не карикатурный — настоящий.
— Знаете, Михаил Яковлевич…
— Сложно? Рука еще не разработалась? — догадался доктор. — Это ничего, упражняйтесь, и навыки постепенно восстановятся. Сухожилия и кости не повреждены, организм у вас крепкий — осилите.
— Вы еще Мересьева вспомните.
— Может, и вспомню, — серьезно отозвался Михаил Яковлевич. — Но надеюсь, обойдемся без крайних мер. Посудите сами: где я вам медведя возьму? Но рай, — сказал уже от двери, как бы между прочим, — нарисуйте. Во всяком случае, попробуйте. К сожалению, большинство людей вообще не способны представить ни рая, ни ада.
Насколько Данька знал, большинство людей много чего не могли представить, но вряд ли сам он стал бы из-за этого переживать: не могут и не могут. Данька вон до сих пор, сколько ни упражнялся, и овал-то обычный нарисовать не в состоянии. Какой уж тут рай!..
В тот же день к нему в палату впервые подселили больного. Массивный, напоминавший раненого медведя дядька пролежал недолго и к вечеру скончался… точнее, вечером, во время обхода, это обнаружила медсестра, а затих он раньше. Дядьку унесли, от него остался странный запах лимонных леденцов и смятое белье на койке — как раз на той, где обычно сиживал по ночам Данька. Будто стесняясь потревожить память покойного, он уселся сегодня с краю — и тут же, обеими руками опершись на подоконник, испуганно уставился на две фигуры под окном.