Мастер-класс
Шрифт:
Дама, принимающая бумаги, замедлилась в движениях и посмотрела на меня поверх очков:
– Если вы будете играть, а мы станем вычитать за детей, то у вас еще и останется. Мы сейчас как раз ищем пианиста, пойдете к нам?
– Пойду.
У них не хватало концертмейстеров, и трехлетками не обошлось, меня попросили взять еще пару уроков. Дали самое простое – младшие классы, к ним прилагалась жуткая книга, по которой нужно играть изо дня в день. Но где заниматься? Я не сидела за инструментом несколько лет. Друзья посоветовали ездить в университет, там, на музыкальном факультете, есть огромный подвал, разделенный на сотню маленьких клетушек, в которых стоят инструменты– специально для студентов, открыто круглосуточно.
– Приходи после десяти вечера, тогда там ни души.
– А если выгонят?
– Ну и уйдешь себе, главное, разрешения не спрашивай, иди как будто студентка.И я начала ездить по ночам. Иногда подвал был закрыт изнутри – тогда следовало звонить, чтобы сторож открыл, но я не звонила, а пыталась пройти через верх. Это было самое трудное – проскочить ярко освещенный верхний этаж с кабинетами педагогов, а внизу, в подвале, уже никого не было, учебный год только начался, студенты не усердствовали. Я находила себе коморочку и занималась.
Дурацкая книга продвигалась очень медленно, все в организме восставало против этой нелогичной приджазованной
И вот шла я однажды по светлому коридору и почти уже дошла до лестницы, чтобы шагнуть в спасительную темноту, как меня настигнул окрик:
– Стой!
Всё, попалась. Поиграть не получится, сейчас одна задача – чтобы отпустил. Обреченно останавливаюсь.
– Куда идешь?
Коряво отвечаю, что иду позаниматься. Английский был очень слабый, а когда тебя поймали за шкирку в неположенном месте, только ловкий язык и спасет, а его нет. Сторож услышал акцент:
– Ты сама откуда?
– Из России.
– О, – улыбнулся он, – соседка.
Недоуменно смотрю на него. Нет, не узнаю. Поясняет:
– Ты из России, я из Польши – соседи.
Не веря такому повороту событий, не могу выйти из оцепенения… внимательно смотрю на него. Точно, похож на поляка.
– А вы понимаете по-польски? – осторожно спрашиваю на чистейшем польском.
Он оторопел:
– Конечно, понимаю, еще бы я не понимал, а вот ты откуда?
– А я в детстве несколько лет жила в Польше.
Он приставил свою швабру к стене и вперевалочку подошел ко мне. Слово за слово, мы разговорились, о работе, о детях, о том о сем, долго говорили, но хочешь не хочешь, а надо идти, я сказала, что мне пора.
– А ты вниз собралась?
– Ну да.
– Нечего тебе там делать, – буркнул он, – пойдем со мной.
– Куда?
– Пойдем, увидишь.
Мы прошли по коридору до самого конца, он выдернул нужный ключ из большой связки, повертел в замочной скважине и торжественно открыл дверь. Почему-то мне вспомнилась сказка «Синяя борода». Я улыбнулась, осторожно заглянула в класс и обмерла: там стоял огромный концертный рояль.
– Вот. Играй, сколько хочешь, хоть всю ночь. Сюда никому нельзя входить. Только тебе. Играй.
Я притихла, боялась шагнуть… на таком инструменте нужно играть хорошими руками и хорошую музыку, а мне сейчас ковырять куцие полечки… Все стены были увешаны афишами одной и той же женщины.
– Это ее кабинет?
– Да. И ее рояль. Она живет в Европе. Сюда никто не ходит, я прибираюсь здесь и проверяю датчики – тут у нее как центр управления полетом – увлажнители, осушители, сигнализация, носятся с этим роялем, не представляешь как. Я ни разу не слышал, чтобы на нем кто-нибудь играл.
Черный инструмент напоминал дракона, которого держали взаперти сто лет, опутав проводами, трубочками, пульсирующей сигнализацией. Я осторожно погладила его.
– Не бойся, играй, – улыбнулся довольный Томаш, – я пойду, чтобы тебе не мешать, займусь делами.
– А где вас искать, когда я захочу уйти?
– Просто уходи, и всё, в это время никого здесь нет, я вернусь закрою, не беспокойся. А завтра придешь? Я тебе открою – играй, сколько нужно.
– Спасибо.
Он ушел, я открыла крышку рояля и села… Мы присматривались друг к другу. Провела рукой по клавиатуре. Не холодная – в классе непрерывно поддерживали одинаковую температуру. Я не спешила… не хотелось беспокоить его всуе. Осторожно-осторожно, как извиняясь, что вынуждена прикоснуться, попробовала одну клавишу… другую… Красивый звук. А какие у него низы? Взяла октаву левой рукой, рояль мягко отозвался бездонным басом… и я начала играть. Это как оттолкнуться ногами от лодки и поплыть в ночном море – уже не остановиться и назад не вернуться, хочется только плыть и плыть вперед в черной воде. Музыкантам не нужно объяснять, что чувствуешь, когда не играл несколько лет и вдруг очутился за концертным «Стейнвеем» ночью в пустом здании, а с чем сравнить эти ощущения из мира немузыкантов, даже не знаю. Может, это как полетать на ковре-самолете над ночным городом, пока все спят, и время остановилось?
Я приходила почти каждый вечер и играла, изредка переключаясь на детский сборник, – извинялась перед роялем, мол, потерпи чуть-чуть, и принималась ковырять ненавистные ноты, но долго над ними не сидела. Томаш присматривал, чтобы дверь была открыта. Если я случайно закрывала, он заходил поболтать и выходил, оставив ее открытой, поэтому я время от времени откладывала свои ноты и специально играла польские мелодии, коленды, песни из польских фильмов, которые могла вспомнить.
В это время Томаш не заходил в класс, но я точно знала, что он здесь, сидит, покряхтывая, на полу около двери. Как-то заиграла «Kazdemu wolno kochac» – он тихонечко подпевал. Я пыталась вспоминать старые фильмы времен его молодости, но знала мало, поэтому импровизировала на музыку далеких советских времен, может, они напомнят ему свои? Однажды он попросил:
– А сыграй «Та ostatnia niedziela».
– Я этого не знаю.
– Как не знаешь, ты играла!
– Я? Нет, не знаю.
Он запел.
– Так это же «Утомленное солнце»!
– Не знаю, как ты это называешь, но это «Та ostatnia niedziela».
– Ну, может, это у вас так называется.
– Это у вас так называется.
– Я буду играть «Утомленное солнце».
– Давай. А я буду слушать «Та ostatnia niedziela».
На том и поладили.И, наконец, я сказала Томашу, что больше не приду – мы купили инструмент. Он насупился. Чтобы скрыть расстройство, заворчал:
– Да что там нынешние инструменты, знаю я эти дрова.
– Ну да, с этим роялем, конечно, не сравнить… Мы вообще-то электронный купили, все равно я могу заниматься только по ночам.
– Ну, железка – это вообще не считается… Знаешь, а ты приходи! Как захочешь поиграть – приходи. Я почти каждую ночь здесь.
– Спасибо, я, может, приду.
– Давай, – он оживился, – если я буду здесь, то вот в этот угол буду ставить швабру, ты как войдешь – увидишь. Если стоит, значит, я здесь, поищи меня. Вот сейчас сразу и поставлю, чтобы привыкнуть, а ты – увидишь.
– Хорошо.
– А если швабры нет, то на другой день приходи – я точно буду здесь.
– Спасибо.
Мы обнялись, тепло попрощались, я пошла.
– Не забудь, он будет ждать тебя!
Я обернулась:
– Кто?
– Кто-кто? Твой рояль.Про психа
Психов
Как-то приехали к нам на неделю интенсивных мастер-классов два педагога – мужчина из Новой Зеландии, бывший премьер тамошнего главного балета, и дама из соседнего штата.
Дама – очень приятная женщина с французским именем и французским акцентом (я дала ей пятьдесят, оказалось – шестьдесят пять лет). Строгая, спокойная, с огромными карими глазами, очень понравилась. Звала меня «мадам»: «Спасибо, мадам», «Пожалуйста, мадам», – забавно. Вела четко, сдержанно, но изнутри лучилась теплым ласковым светом, работать с ней приятно – очень музыкальна. Уже к середине первого дня мы работали душа в душу, она звонко кричала мне с другого конца зала: «Merci, madame!» – и посылала воздушные поцелуи.
Второго концертмейстера не взяли, поэтому предполагалось, что я буду играть по очереди то одному, то другому педагогу. С утра первого дня, пока ждали переодевающихся, в зал, покачивая бедрами, вплыл новозеландский премьер – высокий, старый, с пивным брюшком, лысый, за ушами начинаются и падают до плеч длинные седые кучеряшки. Вальяжно прошелся этаким любимцем публики, снисходительно покидал с барского плеча реплики девочкам, кого-то похлопал по спине, направился ко мне. Встала. Подходит, протягивает руку:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Представилась.
Он, медленно моргнув, разворачивается на сто восемьдесят градусов и отбывает в другой угол. Я онемела. Такого я еще не видела, это поперек всех правил и приличий. А он идет носом вверх, несет себя, великого и неотразимого, – центр вселенной! Такой придираться будет к каждой ноте, лишь бы перед аудиторией выпендриться. Это мы видали. Жуть какая. Ну всё… я тебе устрою кузькину мать… Я тебя к концу дня неврастеником сделаю, это мне – раз плюнуть. Ну это надо такое?! Участь его была решена, перспективы перед ним открывались самые мрачные.
Кончился урок с Мадам, пришла директриса, и начались выяснения, нужно мне играть следующий урок или нет. Странно. Выясняли-выясняли, директриса отзывает меня в угол и шепотом объясняет, что в любом случае заплатит за все часы, как договаривались, но она ничего не понимает, какой-то кошмар:
– Ты знаешь его?
– Нет.
– А он тебя?
– Думаю, нет. Я вообще никогда ни одного новозеландца не видела.
– Он странный какой-то… крутил-крутил, я ничего не понимаю… он отказывается с тобой работать.
– Как?! Почему?
– Не знаю. Не говорит. Сначала путал меня, то то, то это, ерунда какая-то, а потом говорит – не буду с ней урок вести ни за что, под диск работать буду!
Ничего себе…
– Может, он не умеет работать с концертмейстером?
– Не знаю, вообще ничего внятного не говорит. Он как будто не в себе. Странно, у него такие хорошие рекомендации! Я тебя хвалю, говорю – с ней легко, а он: «О-о-о! Знаю-знаю! А потом она будет кричать, что со мной работать невозможно!» А я ему: «Да она тишайшая, слова никому плохого не сказала!»
Я не стала признаваться, что как раз с утра уже мысленно превратила его в кровавое месиво. Но не телепат же он? И что же он такое на уроках вытворяет, если все концертмейстеры на него кидаются?
Стоим, не знаем, что делать, и тут как раз спускается по лестнице Он. Директриса ему тревожно:
– Я уже предупредила концертмейстера, что «Репертуарный класс» играть не нужно, потому что вы не предоставили заранее ноты, – и испуганно смотрит.
Он, широко:
– Да, у меня нот нет, но, может, у пианиста есть?
Так… у меня в голове контакт не замыкается, я не понимаю, что от меня хотят, нужно играть или не нужно?
– Что вы танцуете на репертуарном?
– Чайковского. «Детский альбом».
– Что именно?
– «Детский альбом».
– Он большой, какие именно номера?
– Из «Детского альбома».
– Какие названия вам нужны?
– Не знаю, у меня только запись, там по номерам – № 1, № 2, № 3, но не исключено, что это просто моя нумерация на диске. Вы на слух сможете определить название?
– Да.
– И найти ноты?
Глубокомысленно даю понять, что это очень непростая задача (на самом деле этот «Детский альбом» за одну секунду можно найти в Интернете, не говоря о том, что у меня дома есть, да и просто по памяти половину этого альбома сыграю). Директриса тут же вставляет, что я могу не играть, что не обязана срочно учить, мы запрашивали ноты заранее, но нам их не предоставили.
Совсем не понимаю, что делать, – так сразу радостно кивнуть и отхалявить или изобразить, что сделала все возможное и невозможное, подняла в ружье всех московских и здешних знакомых, но мучительный поиск «Детского альбома» оказался безуспешным? Хочется сделать так, как нужно директрисе, но разобраться бы, что она хочет.
Тут ее кто-то отвлекает, а гость отзывает меня в сторону и начинает, захлебываясь, тараторить:
– Я сейчас вам поставлю диск, но, если не хотите – не играйте! Я привык, мне одному удобнее, не переживайте! Откажитесь, не играйте, не играйте! Я уже много лет без концертмейстера, мне так лучше, мой последний концертмейстер был русский! Украинец! Мы столько пили с ним vodka, vo-doch-ka, я за всю свою жизнь столько не выпил, он был ужасен, он так орал на меня, когда напивался, кошмар! (И хихикает.)
Я стою, окаменелая, и с ужасом смотрю на него, проникаясь горькой симпатией к незнакомому пианисту. Почему-то мне кажется, что я приблизительно знаю, что тот орал этому.
Он ставит свой диск, звучат первые номера цикла, но возвращается директриса, оттаскивает меня, мол, не надо играть, на что он отвечает, что и не рассчитывал. Похоже, все довольны. Меня отправляют к француженке, а товарищ, довольный тем, что его освободили от меня, трудится под диск.Урок с Мадам подходит к завершению, как вдруг распахивается дверь и входит Он, громогласно возвещая, что будет у нас публикой. Француженка сухо смотрит на часы:
– Еще пятнадцать минут до конца урока.
– Я уже закончил!
– Но еще пятнадцать минут работы.
– Ну и что? Я уже всё.
Она продолжает урок, а он, взгромоздившись на высокий стул около инструмента, начинает бурно корректировать постановку танца и острить. Она не реагирует. Тогда он широко разворачивается в сторону рояля, но, увидев меня, осекается на полуслове, слезает со стула и, семеня, быстро отчаливает в другой конец класса, где начинает править девчонкам руки (при живом педагоге!), а я всерьез озадачиваюсь – что ж такого сделал тот пианист, что этот даже смотреть на русского концертмейстера без судорог не может? Побил, что ли?..Когда уходила домой, он еще работал, стоя у окна. Увидев меня, бросил класс и, вытянувшись, настороженно стал провожать меня взглядом. Немного прошла, обернулась: смотрит. Настолько он противный, что не хотелось связываться, а то непременно сделала бы вид, что возвращаюсь. Чтоб попугать…
А вот и Фауст!
Однажды на уроке заиграла вальс из «Евгения Онегина». Педагог радостно классу:
– Что это?