Мастер меча тысячелетней выдержки. Том III
Шрифт:
— Может… разделиться? — Аполлон предпринял последнюю попытку откосить от визита к Мойрам. — Ты проверишь внутри, а я попытаюсь найти следы снару… ай!!
Он снова получил по затылку.
— Заткнись, братец, — велела ему Артемида. — Заткнись и иди за мной. Раз сам ни на что не годен, делай всё по-моему.
И, подойдя к белой двери, она громко и решительно в неё постучала.
Глава 7
Лёжа в темноте подвала, я припал к щели в досках; позади меня что-то негромко шуршало, но я не оборачивался, глядя на то, что разворачивалось
— Значит, он был у вас в гостях, — я слышал в её голосе мрачную усмешку; видел пляшущего на стене солнечного зайчика — таких вечно пускал вокруг себя Аполлон, слепя всех своим нимбом.
— Ты о ком это, девушка? — осведомилась Лахеса невинным голосом.
— Придут, имени не скажут, а бабушками нужно самим обо всём догадываться, — с пьяненькими интонациями вторила ей Атропа.
— Ой, да не притворяйтесь… — поморщилась, судя по голосу Артемида. — Вы, небось, знали обо всём, что сегодня случится, ещё тысячу лет назад.
— Бабушки многое знают… — подтвердила Клото, и её голос был совершенно трезв — будто и не пила наравне со всеми. — Но нынешние нити сплелись только этим утром, девушка. И мы не всеведущи: Судьбу не интересуют всякие мелочи и детали.
— Довольно этой болтовни, — оборвала её Артемида. — Вы знаете, зачем мы пришли, Мойры.
— Да, — захихикала Атропа. — За Сизифом.
— За Сизифом, — отозвалась Артемида твёрдым голосом.
— Он у вас?! — а это был голос Аполлона, требовательный, чуть визгливый. Этот Бог был не так уж и глуп и во многом действительно талантлив, но его часто губила общая беда всех Богов: громадное самолюбие. Впрочем, эго Аполлона была, пожалуй, даже выше, чем у большинства его родных: он привык быть золотым мальчиком во всех смыслах, Богом-солнцем (чем порой доводил до бешенства Гелиоса, оравшего, чтобы Аполлон не лез на его территорию), самым лучшим, самым прекрасным, самым блистающим…
Вот и сейчас он говорил с Мойрами как бы немного свысока, будто с нижестоящими. Это с ними-то!..
Или… или Аполлон просто пытался спрятать за этой бравадой свой страх?
— Зачем он к вам приходил? — не дав старухам ответить на прошлый вопрос, выпалил он. — О чём вы говорили?
Клото усмехнулась — холодным, арктически ледяным тоном.
— Ты правда хочешь устроить нам допрос, мальчик?
— Я… Ч-что вы…
Да уж; теперь паника в его голосе была спрятана куда хуже. Кажется, Аполлону очень неуютно находиться здесь, в этом маленьком домике.
— Простите моего брата за дерзость, — вновь заговорила Артемида. — Но это и впрямь важно. Найти Сизифа — наша задача; мы посланы волей Зевса. А волю Зевса должны уважать даже вы, Мудрейшие.
— Мы уважаем волю Зевса, — сообщила в ответ Лахеса. — А Зевс должен уважать нас. Вы пришли в наш дом незваными и устраиваете шум. Помните, что это наша территория — неприкосновенная территория. Никаких допросов, никаких обысков…
— Т-так значит, он здесь? — снова не выдержал Аполлон. — Послушайте, Мудрейшие… при всём уважении к вам, он не один из вас. Отдайте его и мы уйдём…
— Я не говорила, что он здесь, — теперь тон Лахесы тоже был холоден. — Я говорила о том, что наш дом — не
— Значит, он не здесь?..
Ну что за идиот. Ничему не учится!
— Этого моя сестра тоже не говорила, — тон Атропы ничем не отличался от тона её сестёр. — Может быть, начнёшь уже слушать, что мы тебе говорим, невежа?
— Э-эй! — Аполлон, судя по тому, как сдвинулись зайчики на стене, отступил на пару шагов назад. — Не забывайтесь, Мудрейшие. Мы уважаем вас, н-но мы всё ещё Боги… властители Мироздания…
Внизу повисла тишина — я бы сказал, гробовая; можно было бы представить всё, что сейчас могли бы сказать Аполлону три сестры — о неумолимой судьбе, о том, что ей подчиняются Боги, о том, что для Мойр нет разницы между Богами и муравьями…
Но Мойры молчали. Может быть, потому, что Аполлон и так знал то, что они могли бы ему сказать?
Позади меня вновь что-то тихо прошуршало; обернувшись, я увидел за спиной то, чего не заметил поначалу, когда только шагнул в темноту чердака.
Там, позади, расстилалось бесконечное золотое поле — шевелящееся, тихо колыхающееся и слегка шуршащее. Миллионы и миллиарды литок, трущихся друг от друга; целый океан золотых нитей. Где-то нити лежали гладко, где-то вздымались ввысь или падали с потолка; чем дольше я на них смотрел, тем дальше уходил мой взор в бесконечность этого грандиозного, космогонического плетения.
Судьба. Все судьбы живущих ныне — от мельчайшей травинки до Зевса или Одина; все они здесь. Я вглядывался, и нити словно набирали свечение — золотое, белое, красное, зелёное…
Значит, здесь прячут сёстры свою пряжу?
И зачем они втолкнули меня сюда? Чтобы я коснулся нитей судьбы — или наоборот, чтобы держался от них подальше?
— Кхм-кхм, — откашлялась Артемида, перебив мою мысль и заставив меня вновь обернуться к щели. — Мудрейшие… я понимаю, что слова моего брата дерзки, но поймите и вы: Сизиф приговорён Зевсом к смерти за преступления против Богов, и наша задача, как посланников отца — обнаружить его, где бы он ни был.
Она шагнула вперёд; я увидел её внизу — высокая, но тонкая фигура, россыпь золотых волос; такая же, как тысячу лет назад.
— В конце концов, — заключила она, — при всём уважении к вам, Мудрейшие — разве Судьба не обязана быть беспристрастной?
— Разве кто-то может назвать нас пристрастными? — сухо усмехнулась Клото. — Мы ни слова не сказали о Сизифе.
— Вот именно! — вставил Аполлон. — Вы…
Он осёкся и замолчал; зайчики на стене вновь сместились.
— Мы говорили об уважении к нам, — весомо сообщила Атропа. — Вы пришли в наш дом, дети Зевса, прервали наше уединение. С порога начали хамить нам, чего-то требовать…
— В нашем доме вы — наши гости, — продолжила её мысль Лахеса. — А наши гости либо ведут себя так, как подобает вежливым гостям… либо выметаются вон. Это вы, Боги, способны уяснить?
Я не видел лица Артемиды, но отчего-то живо представил, как скрипнули от досады её зубы. Да, она на порядок умнее братца, сдержаннее и умеет прикинуться вежливой. Но всё же и её не миновала общебожественная мания величия. Даже тогда, в тот раз, в тот самый момент, когда мы…
Упс; я поморщился. В виске стрельнуло острой болью.