Мастер охоты на единорога

Малышева Анна Витальевна

Собеседница, не раздумывая, подтвердила, что Ялинский был одним из лучших в Петербурге специалистом по данному вопросу.

– Конечно, есть и другие авторитеты, но Ялинский был настоящим фанатом этого дела! И самым востребованным экспертом. Если он говорил «да!», значит, вещь стоящая, «нет!» – ею можно было окна мыть. Безошибочно!

Александра, на миг онемев, промолчала. Она так и слышала голос Павла, рассказывавшего о погибшем приятеле: «Он не был даже специалистом по гобеленам!»

– Александра, вы еще здесь? – спросила Ирина, тоже некоторое

время державшая паузу. – Вы меня слушаете? Это тот человек или нет?

– Похоже, тот… – пробормотала Александра. – Правда, я не до конца уверена…

Ирина, со свойственной многим людям ее профессии деликатностью, не спрашивала, зачем Александре все эти сведения, но художница даже на расстоянии ощущала ее растущее любопытство. Поблагодарив собеседницу и пообещав на днях заглянуть в ее салон, она попрощалась и нажала кнопку отбоя.

Резкий порыв ветра, хлынувший в распахнувшуюся вдруг форточку, откинул трухлявую раму к оконному косяку. От этого звука Александра вскочила, словно от окрика. Подойдя к окну, она открыла его полностью, изрядно повозившись с заедавшими задвижками. Ей хотелось, чтобы ветер выдул из комнаты застоявшийся стылый воздух, который, казалось, мешал думать, осмысливать услышанное только что, сопоставлять факты. Когда художница справилась с окном и отворила его, дуб оглушительно зашумел возле самого ее лица, протягивая ветки словно с угрозой, стремясь ударить женщину по разгоряченной щеке.

«Это какой-то бред. Невероятная путаница. Ложь на лжи, причем кто лжет, кому, зачем?! Кому верить? Павел говорил, что Игорь не интересовался гобеленами, а тот оказался крупным специалистом в этой области. Павел утверждал, что был в Пинске в мае и повздорил с заведующей музеем, а та его в глаза не видела. Зворунская призналась Сергею, что видела паспорт своего воздыхателя и его настоящее имя – вовсе не Игорь! Но Ялинского именно так и зовут. У него что же, два паспорта?! Один – для нормальной жизни, где он – всеми уважаемый эксперт и коллекционер, другой – для сомнительных авантюр? Но почему же он тогда не пожелал показать паспорт Мирославе, сбежал, как только та изъявила желание его зарегистрировать? Чем ему это грозило, если его звали иначе? И как его пинская эпопея сочетается с тем, что он никогда никуда не выезжал из Питера…»

Сощурившись, глядя в одну точку, не замечая крупных капель дождя, уже падавших на проржавевший отлив, Александра безуспешно пыталась поймать ускользавшую от нее истину, которая, казалось ей, вот-вот должна была обнаружиться. Но у нее родился только еще один жгучий вопрос, оставшийся без ответа.

«И как Зворунская нашла его в Питере, если паспорт был поддельный и адрес регистрации в нем тоже, конечно, был другой?!»

Сильный сквозняк, возникший оттого, что у нее за спиной открылась дверь в коридор, вырвал створку окна из рук художницы. Створка захлопнулась с такой силой, что едва не вылетело стекло, державшееся на остатках черной замазки. Оглянувшись, Александра увидела на пороге Анелю.

– Лучше

закрыть окно получше, будет сильная гроза, – голос у девушки был хриплый, словно она только что много плакала.

Не дожидаясь ответных действий жилицы, она подошла к окну и сама с силой задвинула непослушные защелки. Вблизи Александра имела возможность убедиться, что голубые глаза Анели и в самом деле покраснели и заплаканны.

– Что случилось? – рискнула спросить художница.

– Мама утром пошла в больницу. А ее там оставили в стационаре, – убито ответила девушка. – Я ей сейчас туда вещи относила. Не говорят, когда отпустят.

– Все устроится…

Александра сделала неловкую попытку коснуться плеча девушки, но та отдернула руку, сердито взглянув на нее:

– Устроится, как же! На том свете!

– Зачем ты так… Твоя мама даже младше меня…

– Ну и что?! – голубые глаза то и дело наполнялись слезами, Анеля кусала губы, чтобы не разрыдаться. – Она вся больная. Если она умрет, что я буду делать одна?!

Этот простодушный эгоизм, совершенно детский, обезоружил женщину. Она стояла молча, понимая, что никакие слова тут не помогут и утешения не сработают. Анеля успокоилась сама. Откашлявшись, вытерев глаза, она вполне деловито спросила:

– Так вы надолго еще задержитесь? А то мама мне в палате напоследок сказала с вас за месяц получить…

– Конечно, я заплачу! – взяв сумку, Александра с готовностью расплатилась.

Она ясно видела женщину в больничной палате, глядевшую сейчас, должно быть, в окно на темное грозовое небо, видела ее глаза, такие же голубые, как у дочери – кроткие и вместе с тем пронизывающие насквозь. «Значит, очень плохо ей, раз все-таки велела взять с меня деньги… Сама не хотела брать. Боится, что дочь останется одна!»

– Правда, надолго мне тут задерживаться нельзя. Дела! Я хотела уехать сегодня в полночь, минским поездом, – призналась Александра девушке. Та разом поникла:

– Значит, я буду ночевать одна…

Художница хотела спросить, не может ли она пойти переночевать к родственникам или друзьям, собиралась сказать, что сама живет почти одна в полуразрушенном доме и до сих пор обходилась без происшествий… Вместо этого она, как могла тепло, пообещала:

– Но теперь я останусь до завтра. Наверное, сразу поеду в Москву, в час дня, около того…

– Спасибо! – просияла Анеля. И как будто эта маленькая отсрочка что-то решала, разом взбодрилась: – Я пойду, поставлю чайник!

– Да, это будет очень кстати… – кивнула художница.

Когда сели пить чай в комнате Анели, за окнами совсем стемнело. Лил сильный дождь, иногда погромыхивало, но молний не было. Девушка зажгла свет, и Александра беглым взглядом оценила обстановку. Довольно свежие обои, туалетный столик с косметикой, письменный стол с разбросанными тетрадями и книгами, открытый ноутбук, диванчик с множеством вышитых подушечек… Здесь были видны попытки создать уют, несмотря на скудные средства.