Мастера и шедевры. Том 2

Долгополов Игорь Викторович

Она, эта вера, придавала крылатость фантазии романиста, позволявшей проникать в бездну былого, осязать с небывалой остротой свет и тени настоящего и заглядывать в грядущее.

Художник Иван Крамской в своем портрете отразил кряжистую неохватность человеческой громады Льва Толстого…

Прочно сидит на простом стуле автор «Войны и мира». Тонкая, тщедушная деревянная спинка кажется былинкой рядом с могучим, полным неуемных сил писателем. Бородатый. По-крестьянски расчесаны на пробор черные, чуть тронутые сединой волосы. Чистый, упрямый лоб.

Еле заметна трепетная жилка у правого виска —

знак постоянного напряжения.

Плотно сдвинуты мохнатые брови. У самого переносья глубокая морщина — след тяжких раздумий. Но всмотритесь в глаза.

Вам не страшно от этого светлого, спокойного, все пронизывающего взора, способного, кажется, постичь все?

В нем скрыто всевластие разума…

Лицо его далеко не красиво, ничем особо не приметно, скорее обыденно. Толстой внешне вовсе не похож на именитого графа, владельца большого имения. Скорее он напоминает крепкого, хозяйственного мужика.

И если бы не еле заметный отложной воротник и манжеты белоснежной рубахи да своеобразная свободно сидящая на могутном торсе блуза, то, встретив его на проселке, трудно, пожалуй, было бы догадаться, что перед тобою — гений земли русской.

Чем больше вглядываешься в портрет, тем все больше осознаешь неуловимую сложность граней характера этого человека.

Предполагаешь, сколько житейского опыта, знания, умения запоминать и обобщать виденное включал в себя строй души Толстого.

Недаром очень многие робели при встрече с ним. Хотя он был достаточно прост и обходителен.

Но эти глаза…

Крамской взял сознательно тот немудреный, спокойный фон, соответствующий одежде, сведя колорит к самым основным, коренным, земляным цветам, дабы подчеркнуть особую, почти нечеловеческую силу этих, казалось, холодных, испытующих и в то же время со скрытой лукавинкой глаз.

Живописцу удалось выразить магнетическую власть всепроникающего взора писателя.

Все, все на полотне приводит нас к глазам — центру картины.

Даже бегущие складки блузы будто стремятся туда, к этим черным колдовским зрачкам, словно буравящим тебя насквозь.

Белый тонкий ободок манжеты. Еле видна массивная рука, покоящаяся на колене. Статична поза. Но, как тетива натянутого лука, звенит сама атмосфера холста. Так грандиозна личность модели, что ей будто тесно в золотой раме.

Покатые, широкие плечи сообщают нам о тайной удали, о сокровенных соках, бродящих в жилах писателя.

Несмотря на скромность одеяния Толстого на картине, невольно представляешь себе его в другом облачении и вовсе на другом фоне, в ином интерьере.

Но суть все равно остается одной. Это ни на миг не прекращающаяся работа души.

Бессонная.

Колоссальная собранность. Борьба с самим собой.

И прежде всего неутолимое, вечное, не сравнимое ни с чем желание рассказать, рассказать людям, поделиться с ними тем, что разрывает, томит его сердце, о чем он не может молчать и хочет поведать человечеству ту правду, которую пытается постичь.

Портрет писателя Л. Н. Толстого. Фрагмент.

Самое поразительное

в портрете — ощутимые, хотя и глубоко скрытые, тайные сомнения, владеющие моделью. Вечное, непрекращающееся, — несмотря на славу и успехи, — терзающее душу самоиспытание.

И как результат столь сложного процесса — великая в своей доступности и столь понятная миллионам людей литература.

Живописец на какое-то время будто забыл о себе.

Он глядел и слушал, подвергая все внутренней проверке.

И с каждым днем все более проникался влиянием Толстого. Но это было непросто.

Крамской был похож по складу на Базарова из тургеневских «Отцов и детей». Он далеко не сразу поддался.

Вот строки, говорящие об очень многом:

«Граф Толстой, которого я писал, — интересный человек, даже удивительный. Я провел с ним несколько дней и, признаюсь, был все время в возбужденном состоянии даже. На гения смахивает.

Вспомните «базаровские» интонации. Скепсис разночинца, таланта из народа, прежде всего верящего в свою звезду, в свой опыт. Вот что слышится в короткой фразе «на гения смахивает».

Но, кроме личного обаяния писателя, Крамской не мог забыть, что перед ним прежде всего не граф, не владелец Ясной Поляны, не Павел Петрович Кирсанов из «Отцов и детей», а автор только что изданной эпопеи «Война и мир».

Он зрел в уверенном, невозмутимом человеке, позирующем ему, создателя сотен, тысяч живых образов, детей его гениального воображения. Иван Николаевич Крамской зачитывался страницами великого романа. Его потрясал прежде всего размах фантазии Толстого, способного одним пером сотворить нежный, трепетный, чистый облик Наташи Ростовой, простодушный и честный характер Пьера Безухова и рядом отчаянную фигуру Долохова, холодный, эгоистичный, лживый, но и очаровательный и тем более отталкивающий образ Элен Безуховой…

Потрясало, как это вдруг совершенно неожиданно возникали рядом с исторически огромными и славными монументами великого Кутузова, Багратиона — маленький, тщедушный, но непоколебимый в своей правде Платон Каратаев или храбрый и благородный капитан Тушин.

Портрет писателя Л. Н. Толстого.

Все это было почти непостижимо по охвату, по подвигу созидания. Крамской как живописец отлично понимал, что значит написать подобную фреску, в которой, казалось, вмещался весь мир.

Ведь гигантские панорамы Аустерлица или Бородинского сражения никак не могли идти в сравнение с батальными картинами даже самых первоклассных мастеров живописи. В батальных полотнах был лишь блистательный театр, со сверкающими взрывами, стонущими ранеными и победоносными полководцами. У Толстого была сама жизнь.

Непостижимая и в то же время неотвратимая, как цепь логически возникающих случайностей.

Неумолимых, как сама история рода людского.

Сын письмоводителя из Богучара, дитя своего времени, Иван Николаевич Крамской впитал в себя страстные слова Белинского и Добролюбова. Он стремился открыть в искусстве новь, победить рутину. Ведь это им сказано: