Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Данте Алигьери

609. Перстень Поликрата

Он на дворце стоял высоком, Он озирал довольным оком Порабощенный им Самос. «Здесь всё — мое, — гордыни полон, К царю Египта речь повел он: — Не дивно ль рок меня вознес?» «Твой жребий знаменит и славен! Все те, которым был ты равен, Склонили пред тобой главу. Но их отмститель жив поныне; Пока он дышит на чужбине, Тебя счастливым не зову». Царь не успел докончить речи, Как из Милета, с поля сечи, Гонец тирану предстает: «Пусть жертв восходит дым обильный, И пусть чело твое, всесильный, Венец лавровый обовьет! Твой враг сражен копьем нещадным; Меня с известьем шлет отрадным Твой полководец Полидор». И он в бадье, от крови красной, Подносит князю дар ужасный. Князь узнает померкший взор. Царь отступает с содроганьем. «Не верь судьбы очарованьям, — Он молвит, омрачен и тих. — Плывет в обманчивой лазури — Как знать, добыча первой бури — Удача кораблей твоих». Но, прерывая речь владыки, Толпы ликующие клики Гремят от взморья до небес. Сокровищ чужеземных полный, К родному брегу пенит волны Судов тысячествольный лес. Дается диву гость державный: «Сегодня ты счастливец явный, Но счастье ветрено всегда. Критян воинственных отряды Тебе грозить разгромом рады; Они уж близятся сюда». Он не успел домолвить слова, Как с моря клич несется снова, И весть стоустая слышна: «Победа! Враг опасный сломлен, Флот Крита бурею разгромлен. Забыта, кончена война!» Гость внемлет, трепетом

объятый: «Не спорю, ты счастлив трикраты! Но жребий наш сокрыт во мгле. Мне страшно зависти незримых; Блаженств, ничем не омрачимых, Никто не ведал на земле. Немало дней я прожил славных, Во всех моих делах державных Я помощь неба находил; Но у меня был отпрыск милый, И он погиб, он взят могилой, Я счастью долг свой уплатил. И ты, да избежишь печали, Моли, чтоб боги примешали Страданье к радостям твоим. Нет, ни один еще беспечно Не отошел из тех, кто вечно Богами был благотворим. А если безучастны боги, То внемли голосу тревоги И призови несчастье сам; И из всего, чем ты владеешь, То, что всем сердцем ты лелеешь, Возьми и в жертву брось волнам!» И тот, смущенный страхом тоже: «Мне этот перстень мой дороже Всего, чем этот остров полн. Его эринниям назначу, Чтоб искупить свою удачу». И мечет перстень в бездну волн. И вот наутро, с солнцем рано, Рыбак приветствует тирана, Приходит, весело смеясь: «Сегодня рыба мне попалась, Какой на свете не встречалось; Прими ее в подарок, князь». Но вот уже, под общий говор, Спешит ошеломленный повар, Глаза испуганно раскрыв: «Князь, перстень, что ты в море кинул, Я из утробы рыбьей вынул. О, беспредельно ты счастлив!» Гость подымается, смятенный: «Мне страшен этот дом блаженный, Отныне дружба наша — прах. Тебе куют погибель боги, Я прочь бегу с твоей дороги». Сказал и отплыл второпях. 1937

Саят-Нова

610.

Ты ярче сбруи золотой в своих камнях, красавица. Хранимы ты и милый твой на небесах, красавица. Ты соловью дала язык, ты рай в цветах, красавица, Но розе — месяц жить, а ты живешь в веках, красавица. Хвалить тебя — конца не знать, всего не перечесть добра: Убранство стен твоих — парча, ковер чудеснее ковра, И каждый гвоздик — золотой, и доски сплошь из серебра, Ты — трон павлиний, что воздвиг великий шах, красавица. Ты Искандеров царский лал, жемчужин вереница ты, Саморедчайшего зерна чистейшая частица ты; Когда выходишь ты гулять, не различаешь лица ты, Тебе пред сильными земли неведом страх, красавица. Возможно Соломонов ум ума превысить глубиной, Возможно дорогой наряд заткать жемчужною волной, Быть можно гурией в раю, быть можно солнцем и луной, — Ты превосходишь всё, что есть в земных краях, красавица. Тебя одел небесный снег, ты пахнешь, как весна, мой друг, Кто сядет рядом, — опален, ты так чудес полна, мой друг. Саят-Нова еще живет, зачем же ты грустна, мой друг? Пусть я умру, а ты живи, оплачь мой прах, красавица. 1938

611.

Я был в Абаше, я весь мир прошел до края, нежная, Тебе подобной нет нигде, ты отблеск рая, нежная, Ведь на тебе и холст простой — ткань парчевaя, нежная, Недаром все творят хвалу, тебя встречая, нежная. Ты — дивный жемчуг. Счастлив тот, кому судьба купить тебя. Не пожалеет, кто найдет, но горе — обронить тебя. Увы, в блаженном свете та, чей жребий был родить тебя; Живи она, была б у ней, как ты, — вторая, нежная. Ты драгоценна вся насквозь, твоя сверкает красота, Волна твоих густых волос янтарной нитью повита. Глаза — два кубка золотых, граненых чашечек чета, Ресницы — строем острых стрел разят, пронзая, нежная. Лицо твое, — сказал бы перс, — второе солнце и луна. Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена. Художник выронил перо, рука виденьем сражена. Восстав, ты — Раш, а сев, — затмишь блеск попугая, нежная. Но не таков Саят-Нова, чтоб на песке воздвигнуть дом. Чего ты хочешь от меня, — как в сердце вычитать твоем? Ты вся — огонь, твой плащ — огонь, — как воевать с таким огнем? На ткань индийскую твою легла другая, нежная. 1938

612.

Я болен от любви к тебе, — о злом недуге плачу. От горя я совсем зачах и вот в испуге плачу. Как озабоченный векил, о всей округе плачу. Изгнанник, потерявший дом, я по лачуге плачу. Куда пойти, к кому воззвать, какой поможет властелин! Когда бы врач Лохман воскрес, помог бы мне лишь он один. На мой рассудок посмотри, я сам над ним не господин. Разлив унес мое бревно — по легком струге плачу. Сгорело сердце от любви, его не исцелят теперь. Ограды нет, и нет плетня, на что мне этот сад теперь! Остался лук без тетивы, на что такой снаряд теперь! Стрелу о камень я разбил и по кольчуге плачу. Напрасно я вожу пером, в чернилах словно влаги нет. Всех слов не высказать зараз, как вечной мудрости завет. Как в затонувший монастырь, к моей душе потерян след. Ушел мой пастырь, о грехе в сердечной туге плачу. В селе ты первый старшина, в столице ты султан и хан, В саду ты роза и жасмин, в горах ты молодой шушан. Сама убей Саят-Нову, он будет счастлив, бездыхан. Себя не жаль мне, жаль народ: о нем, о друге, плачу. 1938

Данте

613. Ад. Из песни XXII

Мы шли с десятком бесов; вот уж в милом Сообществе! Но в церкви, говорят, Почет святым, а в кабачке — кутилам. Лишь на смолу я обращал свой взгляд, Чтоб видеть свойства этой котловины И что за люди там внутри горят. Как мореходам знак дают дельфины, Чтоб те успели уберечь свой струг, И над волнами изгибают спины, — Так иногда, для облегченья мук, Иной всплывал, лопатки выставляя, И, молнии быстрей, скрывался вдруг. И как во рву, расположась вдоль края, Торчат лягушки рыльцем из воды, Брюшко и лапки ниже укрывая, — Так грешники торчали в две гряды, Но, увидав, что Борода крадется, Ныряли в кипь, спасаясь от беды. Один — как вспомню, сердце ужаснется — Заждался; так одна лягушка, всплыв, Нырнет назад, другая остается. Собачий Зуд, всех ближе, зацепив Багром за космы, слипшиеся туго, Втащил его, как выдру, на обрыв. Я помнил прозвища всего их круга: С тех пор, как их избрали, я в пути Следил, как бесы кликали друг друга. «Эй, Рыжий, забирай его, когти, — Наперебой проклятые кричали, — Так, чтоб ему и шкуры не найти!» И я сказал: «Учитель мой, нельзя ли Узнать, кто этот жалкий лиходей, Которого враги к рукам прибрали?» Мой вождь к нему подвинулся плотней, И тот сказал, в ответ на обращенье: «Я был наваррец. Матерью моей Я отдан был вельможе в услуженье, Затем что мой отец был дрянь и голь, Себя сгубивший и свое именье. Меня приблизил добрый мой король, Тебальд; я взятки брал, достигнув власти, И вот плачусь, окунут в эту смоль». Тут Боров, у которого из пасти Торчали бивни, как у кабана, Одним из них стал рвать его на части. Увидели коты, что мышь вкусна; Но Борода, обвив его руками, Сказал: «Оставьте, помощь не нужна». 1938

А. И. Оношкович-Яцына

Редьярд Киплинг

614. Томлинсон

На Берклей-сквере Томлинсон скончался в два часа. Явился Призрак и схватил его за волоса, Схватил его за волоса, чтоб далеко нести, И он услышал шум воды, шум Млечного Пути; Шум Млечного Пути затих, рассеялся в ночи, Они стояли у Ворот, где Петр хранит ключи. «Восстань, восстань же, Томлинсон, и говори скорей, Какие добрые дела ты сделал для людей, Творил ли добрые дела для ближних ты иль нет?» И стала голая душа белее, чем скелет. «О, — так сказал он, — у меня был друг любимый там, И если б был он здесь сейчас, он отвечал бы вам». — «Что ты любил своих друзей — прекрасная черта, Но только здесь не Берклей-сквер, а Райские врата. Хоть с ложа вызван твой друг сюда — не скажет он ничего. Ведь каждый на гонках бежит за себя, а не двое за одного». И Томлинсон взглянул вокруг, но выигрыш был небольшой, Смеялись звезды в высоте над голой его душой, А буря мировых пространств его бичами жгла, И начал Томлинсон рассказ про добрые дела. «О, это читал я, — он сказал, — а это был голос молвы, А это я думал, что думал другой про графа из Москвы». Столпились стаи добрых душ, совсем как голубки, И загремел ключами Петр от гнева и тоски. «Ты читал, ты слыхал, ты думал, — он рек, — но толку в сказе нет! Во имя плоти, что ты имел, о делах твоих дай ответ!» И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад, — Был сзади мрак, а впереди — створки небесных врат. «Я так ощущал, я так заключил, а это слышал потом, А так писали,

что кто-то писал о грубом норвежце одном». — «Ты читал, заключал, ощущал, добро! Но в райской тишине, Среди высоких, ясных звезд, не место болтовне. О, не тому, кто у друзей взял речи напрокат И в долг у ближних все дела, от бога ждать наград. Ступай, ступай к Владыке зла, ты мраку обречен, Да будет вера Берклей-сквера с тобою, Томлинсон!» … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … Его от солнца к солнцу вниз та же рука несла До пояса Печальных звезд, близ Адского жерла. Одни как молоко белы, другие красны как кровь, Иным от черного греха не загореться вновь. Держат ли путь, изменяют ли путь, никто не отметит никак, Горящих во тьме и замерзших давно, поглотил их Великий мрак, А буря мировых пространств леденила насквозь его, И он стремился на Адский огонь, как на свет очага своего. Дьявол сидел среди толпы погибших темных сил, И Томлинсона он поймал и дальше не пустил. «Не знаешь, видно, ты, — он рек, — цены на уголь, брат, Что, пропуск у меня не взяв, ты лезешь прямо в Ад. С родом Адама я в близком родстве, не презирай меня, Я дрался с богом из-за него с первого же дня. Садись, садись сюда на шлак и расскажи скорей, Что злого, пока еще был жив, ты сделал для людей». И Томлинсон взглянул наверх и увидел в глубокой мгле Кроваво-красное чрево звезды, терзаемой в адском жерле. И Томлинсон взглянул к ногам, пылало внизу светло Терзаемой в адском жерле звезды молочное чело. «Я любил одну женщину, — он сказал, — от нее пошла вся беда, Она бы вам рассказала всё, если вызвать ее сюда». — «Что ты вкушал запретный плод — прекрасная черта, Но только здесь не Берклей-сквер, но Адские врата. Хоть мы и свистнули ее, и она пришла, любя, Но каждый в грехе, совершенном вдвоем, отвечает сам за себя». И буря мировых пространств его бичами жгла, И начал Томлинсон рассказ про скверные дела: «Раз я смеялся над силой любви, дважды — над смертным концом, Трижды давал я богу пинков, чтобы прослыть храбрецом». На кипящую душу Дьявол подул и поставил остыть слегка: «Неужели свой уголь потрачу я на безмозглого дурака? Гроша не стоит шутка твоя, и нелепы твои дела! Я не стану своих джентльменов будить, охраняющих вертела». И Томлинсон взглянул вперед, потом взглянул назад: Легион бездомных душ в тоске толпился близ Адских врат. «Это я слышал, — сказал Томлинсон, — за границею прошлый год, А это в бельгийской книге прочел покойный французский лорд». — «Ты читал, ты слышал, ты знал, добро! Но начни сначала рассказ — Из гордыни очей, из желаний плотских согрешил ли ты хоть раз?» За решетку схватился Томлинсон и завопил: «Пусти! Мне кажется, я чужую жену сбил с праведного пути!» Дьявол громко захохотал и жару в топки поддал. «Ты в книге прочел этот грех?» — он спросил, и Томлинсон молвил: «Да!» А Дьявол на ногти себе подул, и явился взвод дьяволят: «Пускай замолчит этот ноющий вор, что украл человечий наряд. Просейте его между звезд, чтоб узнать, что стoит этот урод, Если он вправду отродье земли, то в упадке Адамов род». В аду малыши — совсем голыши, от жары им легко пропасть, Льют потоки слез, что малый рост не дает грешить им всласть, — По угольям гнали душу они и рылись в ней без конца. Так дети шарят в вороньем гнезде или в шкатулке отца. В клочьях они привели его, как после игр и драк, Крича: «Он душу потерял, не знаем, где и как! Мы просеяли много газет и книг, и ураган речей, И много душ, у которых он крал, но нет в нем души своей. Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь, И если зубы и ногти не врут, души у него не нашлось». Дьявол главу склонил на грудь и начал воркотню: «С родом Адама я в близком родстве, я ли его прогоню? Мы лежим глубоко, мы лежим далеко, но когда он останется тут, Мои джентльмены, что так горды, совсем меня засмеют. Скажут, что я — хозяин плохой, что мой дом — общежитье старух, И уж, конечно, не стоит того какой-то никчемный дух». И Дьявол глядел, как отрепья души пытались в огонь пролезть, О милосердьи думал он, но берег свое имя и честь: «Я, пожалуй, могу не жалеть углей и жарить тебя всегда, Если сам до кражи додумался ты?» — и Томлинсон молвил: «Да!» И Дьявол тогда облегченно вздохнул, и мысль его стала светла: «Душа блохи у него, — он сказал, — но я вижу в ней корни зла. Будь я один здесь властелин, я бы впустил его, Но Гордыни закон изнутри силен, и он сильней моего. Где сидят проклятые Разум и Честь, — при каждом Блудница и Жрец, Бываю там я редко сам, тебе же там конец. Ты не дух, — он сказал, — и ты не гном, ты не книга, и ты не зверь, Не позорь же доброй славы людей, воплотись еще раз теперь. С родом Адама я в близком родстве, не стал бы тебя я гнать, Но припаси получше грехов, когда придешь опять. Ступай отсюда! Черный конь заждался твоей души. Сегодня они закопают твой гроб. Не опоздай! Спеши! Живи на земле и уст не смыкай, не закрывай очей И отнеси Сынам Земли мудрость моих речей: Что каждый грех, совершенный двумя, и тому и другому вменен, И… бог, что ты вычитал из книг, да будет с тобой, Томлинсон!» 1922

615. Пыль. (Пехотные колонны)

День — ночь — день — ночь — мы идем по Африке, День — _^Ночь — день — ночь — всё по той же Африке — (Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!) Отпуска нет на войне! Восемь — шесть — двенадцать — пять — двадцать миль на этот раз, Три — двенадцать — двадцать две — восемнадцать миль вчера — (Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!) Отпуска нет на войне! Брось — брось — брось — брось — видеть то, что впереди. (Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!) Все — все — все — все — от нее сойдут с ума, И отпуска нет на войне! Ты — ты — ты — ты — пробуй думать о другом, Бог — мой — дай — сил — обезуметь не совсем! (Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!) Отпуска нет на войне! Счет — счет — счет — счет — пулям в кушаке веди, Чуть — сон — взял — верх — задние тебя сомнут, (Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!) Отпуска нет на войне! Для — нас — всё — вздор — голод, жажда, длинный путь, Но — нет — нет — нет — хуже, чем всегда одно — Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог, И отпуска нет на войне! Днем — все — мы — тут — и не так уж тяжело, Но — чуть — лег — мрак — снова только каблуки. (Пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог!) Отпуска нет на войне! Я — шел — сквозь — ад — шесть недель, и я клянусь, Там — нет — ни — тьмы — ни жаровен, ни чертей, Но — пыль — пыль — пыль — пыль — от шагающих сапог, И отпуска нет на войне! 1922

Александр Чавчавадзе

616. Мухамбази

Открывает март свой весенний сад, Что закрыт стоял столько дней подряд, Страстью нежною целый мир объят, Полной радостью все сердца горят. Ты, что волею сладких чувств богат, Всласть любовию насладись, мой брат. Вы, чей светел был горделивый взор, Что вы в горестный облеклись убор? Или час судьбы так суров и скор? Ароматами напоив простор, Вам несет весна многоцветный клад. Ты, что волею сладких чувств богат, Всласть любовию насладись, мой брат. Замела зима всякий след весны, Отцвели цветы, и стволы черны, Но придет пора, и они должны Принести плоды, что, как мед, сочны. Этот бег времен повторим стократ. Ты, что волею сладких чувств богат, Всласть любовию насладись, мой брат. Верь незыблемо в торжество чудес, И опять придет синева небес, Сладколикая будет роза цвесть; Коль шипов ее перетерпишь месть, Дерзновения обретешь в них яд, Ты, что волею сладких чувств богат, Всласть любовию насладись, мой брат. Если розою изукрашен луг, Не томись вдали, не броди вокруг, Сразу сердце ей подари, мой друг. Если смерть тебя не похитит вдруг, Ты своей судьбы прочитаешь взгляд! Ты, что волею сладких чувств богат, Всласть любовию насладись, мой брат. 1940

Б. К. Лившиц

Артюр Рембо

617. Ролан

1 Нет рассудительных людей в семнадцать лет! Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады. Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет. Вы направляетесь под липы эспланады. Они теперь в цвету и запахом томят. Вам хочется дремать блаженно и лениво. Прохладный ветерок доносит аромат И виноградных лоз и мюнхенского пива. 2 Вот замечаете сквозь ветку над собой Обрывок голубой тряпицы, с неумело Приколотой к нему мизерною звездой, Дрожащей, маленькой и совершенно белой. Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок, Вы смотрите вокруг, шатаетесь один, А поцелуй у губ трепещет, как мышонок. 3 В сороковой роман мечта уносит вас… Вдруг — в свете фонаря, — прервав виденья ваши, Проходит девушка, закутанная в газ, Под сенью страшного воротника папаши, И, находя, что так растерянно, как вы, Смешно бежать за ней без видимой причины, Оглядывает вас… И замерли, увы, На трепетных губах все ваши каватины. 4 Вы влюблены в нее. До августа она Внимает весело восторженным сонетам. Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна. Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом. В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет… Вы входите в кафе, спросивши лимонаду… Нет рассудительных людей в семнадцать лет Среди шлифующих усердно эспланаду! 1910

618. Ощущение

В сапфире сумерек пойду я вдоль межи, Ступая по траве подошвою босою. Лицо исколют мне колосья спелой ржи, И придорожный куст обдаст меня росою. Не буду говорить и думать ни о чем — Пусть бесконечная любовь владеет мною — И побреду, куда глаза глядят, путем Природы — счастлив с ней, как с женщиной земною. 1910