Мать-Россия! Прости меня, грешного!
Шрифт:
— Вам, я надеюсь, полегчало.
— Да, да,— заторопился Борис.— Мне совсем хорошо. Болей как не бывало.
Сказал, а сам прислушался к биению собственного сердца. И не понял: были там боли или они вовсе отступили. Тяжесть под сердцем сохранялась, но он теперь не испытывал страха, его сердце билось реже и спокойнее.
Николай Семёнович подошёл к Борису, показал ему ладони. Они были чуть припухшими, цвет малиновый.
— Вы знаете, какая у них температура?
Борис покачал головой: он этого не знает.
И так же не торопясь, как он всё делал, Курнавин поднёс ладони к щекам
— Ого-о! Странно!
— Нет ничего странного. Будируя ваше биополе, я пропустил через свои ладони большое количество собственного электричества. Иногда я так увлекаюсь, что они потом долго и после сеанса болят, как от ожогов.
И с минуту помолчав, добавил:
— Электричество есть в каждом человеке, только не каждый умеет вызывать и направлять его потоки. И сила электричества, или как мы говорим, биополя, у каждого разная. А теперь вам надо поспать — здесь же на траве.
Прислонил ладонь к земле, сказал:
— Здесь теплый песок, лежать на нём не опасно.
Он затем достал из кармана три таблетки, подал Борису:
— Две таблетки помогут вашему сердцу, одна — снотворное.
Борис проглотил их и блаженно растянулся на траве. Засыпая, он подумал о Наташе: «Хорошо бы, ничего не узнала», но сказать Курнавину не было сил. Он тут же заснул и проспал до глубокого вечера — почти до темна.
Проснулся от лая Атоса. Пёс бегал вокруг и, не смея коснуться, громко лаял.
Тут же стояли Николай Семёнович и Наталья с мотоциклом.
— Соня-засоня, поднимайтесь! Поедем.
Голос Наташин — звонкий и добрый. Она придерживает мотоцикл за руль, улыбается.
— Эх, вы! Путешественник!
Борис поднялся, смущённо оправил одежду, отряхнулся.
— Однако же, вздремнул я,— пытался шутить.
— Вы можете сидеть на мотоцикле? — спрашивал Курнавин.
— Могу, конечно.
Подошёл к мотоциклу, тяжело взгромоздился на заднее сиденье. Наташа тихонько тронула и так же тихо поехала. Через несколько минут подкатила к калитке морозовского дома. Не поворачивая головы, сказала:
— Ни есть, ни пить вам нельзя. Николай Семёнович велел спать.
Борис поблагодарил Наташу, смущённо и виновато улыбнулся. Поднявшись к себе, он разделся, улёгся в постель. И очень скоро уснул. И спал почти до обеда следующего дня.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Пробудился Качан от громких весёлых голосов, раздававшихся в его комнате. За письменным столом сидел Николай Семёнович, а в кресле у окна, у изголовья Бориса, возбуждённая смеющаяся Наталья.
«Надо мной смеются!» — была первая мысль Качана, и сон точно ветром сдуло; инстинктивно пригладил волосы, подтянулся в угол дивана, поправил на ногах одеяло.
— Который час? — спросил Борис.
— Счастливые часов не наблюдают,— сказала Наташа, продолжая улыбаться, оглядывая его заспанное, сгорающее от смущения и сознания собственной беспомощности лицо.
— Как вы себя чувствуете? — обратилась с вопросом Наташа, но за него ответил Курнавин:
—
Качан в одно мгновение вспомнил всё происшедшее с ним в лесу, застыдился ещё более,— боялся взглянуть на Наташу.
— Я, кажется, подвёл вас: простите.
Повернулся к Курнавину.
— А вам — большое спасибо. Вы, право, чудодей. Я теперь верю, что экстрасенсы...
— Не зовите меня экстрасенсом! — строго сказал Курнавин.— Не люблю этого слова, не признаю. И вообще: экстрасенс! Что это такое? Сверхчеловек! А вот иные говорят: современный колдун, фокусник, шаман.— И — к Наталье: — Скажите, Наташа: похож я на шамана?
— Ну, что вы, Николай Семёнович, человек как человек, вполне земной, но только очень умный, очень красивый и вообще необыкновенный!.. Я очень рада, что вы к нам приехали.
— Ах, какие слова вы мне говорите! Жаль, что я прожил так много лет и мне уж нечего бросить к вашим ногам. Лучшего объекта для обожания я бы не искал.
«Как они изъясняются! И Наташа-то, Наташа! — бежали в голове Бориса ранящие душу мысли.— Скромная, провинциальная девица. Деревенская. Почти деревенская».
Наталья сидела в сером, самодельно вязаном костюме, недлинная юбка, украшенная замысловатым кружевным узором, едва скрывала колени; причёска была небрежной, щёки пылали, тёмные, смеющиеся глаза излучали буйную силу молодой здоровой жизни. Никогда не видел он Наташу такой взрослой и весёлой,— такой яркой, интересной. Она, казалось, всё может, ей всё подвластно, для неё в жизни нет ни преград, ни препятствий.
— Борис Петрович, вам было плохо: я сама это видела, как вам было нехорошо. Николай Семёнович услышал беду на расстоянии, шёл вам на помощь. Право, это всё фантастично. Не знай я сама, не будь свидетелем, никогда бы никому не поверила. Вот вам экстрасенсы!
— Милая Наталья Сергеевна! Я вас очень люблю и не хотел бы видеть вас в положении человека, утверждающего сомнительные вещи. Никакой я не экстрасенс,— и, признаться, не верю, что они в природе существуют. Однако тайнами полнится мир. И сам человек представляет собой величайшую тайну природы. И конечно же, есть люди, которые глубже других проникли в самый сложный из миров, мир человеческой психики. Для познания чувственного строя человека, для воздействия на этот строй есть одно радикальное оружие — слово. Вот этим-то оружием я и пользуюсь. Иногда у меня бывают удачи, в другой раз — нет. И тогда я думаю: значит, не нашел верного, нужного слова или применил его в неподходящий момент. И поверьте: говорю вам, не рисуясь,— говорю правду. Я вас всех уважаю и повторяю: не хотел бы морочить ваши молодые доверчивые умы.
Курнавин, закончив свой монолог, некоторое время оглядывал всех по очереди, затем поднялся, подошёл к камину, стал нажимать клавиши, включая его. Наташа наклонилась к Борису:
— Как вы себя чувствуете? Болит ли ваше сердце?
— Нет, не болит. Не знаю, как мне благодарить Николая Семёновича. Всё это сейчас он говорит по скромности, на самом же деле, он — маг, волшебник. И если раньше я смеялся над всякого рода шаманами и колдунами, то теперь готов поверить в народных целителей. И вообще: в природе много загадок, а мы, учёные, так самонадеянны.