Мать Вода и Чёрный Владыка
Шрифт:
Ночью она прибрела в полуразрушенный квартал, снесённый взрывной волной чудовищной силы. Адрес приблизительно этого места и дал хитрый Олег хозяину клуба. Народ отсюда отселили за черту столицы. Им не повезло. Как и ей. Они стали провинциалами. Думая всякую чушь о неизвестных людях, здесь живших до того страшного происшествия, когда с неба на близко расположенный к этому кварталу Телецентр упал огненный гигантский шар, она на самом деле спасалась от отчаяния. У её отца и матери были и другие дети, родные. Она была приёмыш. Этого от неё и не скрывали. Конечно, они её любили. Но чем они могли помочь теперь, когда она стала падшей, пусть и не по своей вине. Всю ночь она провела в раздумьях, укрывшись в каком-то коробе без окон и дверей, замотавшись в грязный половик, оставшийся тут. Из него сыпался песок, но ей было всё равно.
Пустое жилище, как ни странно, сумело сохранить остатки тканей, которыми были обиты стены. Какое-то время, пока было светло, она, уплетая купленные сладости, рассматривала
Когда стемнело, Колибри встала и содрала часть плотной, но обветшавшей обивки, легла на половик и укрылась этой ветошью, бывшей не так уж и давно нарядным и уютным элементом декора личной скорлупы неизвестного человека или целой семьи. Закутавшись больше от страха, чем от прохлады, и став похожей на кокон бабочки, она продолжала раздумывать, ибо больше делать ничего не оставалось. В какое такое будущее она вылезет из своего кокона завтра утром? Бездна вовсе не думала быть отменённой. В отличие от полётов в облаках вместе с Олегом. Но его превосходящие понимание машины — сферы не были волшебством, если и чудом, то чудом инопланетной техники. В небе нельзя было ходить по облакам, там не было ажурных дворцов.
Вспомнились мечты об ажурной спальне с игрою утренних лучей, проникающих через прорези в стенах, увитых цветами, листьями и стеблями экзотических лиан, о зелёном, изготовленном на заказ платье для обряда в Храме Надмирного Света. Вслед за этим вернулась память о содроганиях во мраке реликтовых чувств в объятиях инкуба — посланца этой бездны, — чувства эти уже перестали принадлежать её существу. Но из бесформенной возникшей наличности этой бездны вдруг слепилось грубое лицо с характерной мужественностью утрированных черт, ужаснувшее там, в родном городке, и ставшее необходимым впоследствии. Только вместо искажающих его страсти или гнева, оно выражало печаль и зов, направленные к ней. Вернуться к Чапосу? Чтобы попасть в подвал к паукам? Да она даже не знала, где в нагромождении улиц и площадей находится то обиталище продажной любви. И не могла знать о том, как метался он по столице в её поисках.
Сразу после того дня, как забрал её Олег, Чапос накануне не спал, сунув нелюбимое прежде всего им самим, отторгаемое душой, когда видел своё отражение в зеркале, лицо в тонкую ткань зелёного, купленного для обряда, платья. Он дышал этим платьем в тщете уловить хоть молекулу её запаха. Но его не могло быть. Она даже не примерила платья. Он хотел потрясти её подарком, оглушить счастьем. Оглушил. В клубе он, злясь и суетясь, не умея никого просить, стал требовать её возврата, бросив превосходящую, чем получил, сумму денег владельцу заведения, угрожая расправой за отказ. Но тот не мог вернуть той, кого не было. А угрозы вызвали скрытую злобу. Если бы устрашающий и унижающий всех Чапос просто попросил по-человечески, всё могло бы сложиться иначе. Владелец заведения боялся и ненавидел бандита, поэтому он и поступил впоследствии так, как поступил. Страх порождал потребность хоть как-то отыграться, по подлому, на ком-то другом и беззащитном. Конечно, явись она, он бы вернул, но заставил бы её отработать вложенные в неё затраты. А уж потом всучить тому, кто так очевидно и безумно жаждал её вернуть. Для чего и продавал? «Где она»? — хрипел безутешный Чапос. «Украли». «Кто»? «Мужик, естественно. Молодой и странный. По сути, почти мальчишка. Поиски ничего не дали». «А искали»? «А то. Девчонка дорогая, неиспользованная совершенно». Чапос, выпытав подробности её исчезновения, вздрогнул от пронзившей догадки. Те, кто обитали в загадочной глубине планеты, один из тех. Вход туда вёл через город ЦЭССЭИ, но Центр этот доступен не был. Обратиться же к тому, при одной мысли о ком, сводило всё внутри? К Рудольфу? Он не мог. Девушка Колибри обладала глубокой душой, тончайшей психикой, но была плохо развита в своей простой среде, что и понял Олег, поймав её глазами и полюбив затем. Но и Чапос это ухватил в ней сразу. В своей, давно обжитой, клоаке он никогда не переставал желать себе нечто совсем другое, чем то, что его окружало. Когда сбежала Эля, он заплатил жрецу штраф за расторжение первого обряда и дал задаток для второго ритуала зажигания огня, обещая жрецу очиститься от своей внешней и внутренней скверны, прежде чем привести в Храм новую невесту. Но вовсе не Азиру он представлял новой своей женой. Азира же крутилась вокруг, угождая и заходясь от надвигающейся, как она мнила, великой радости стать женой Чапоса. И он её не разубеждал, привыкнув ей лгать всегда и зная, что никогда эта грязная и душевно больная всеобщая подстилка не войдёт в его супружескую спальню. Даже ночуя в столичной квартире, оплачиваемой им совместно с Азирой, он редко к ней прикасался, лицемерно проявляя заботу об её отдыхе, здоровье, а на самом деле давно тяготясь связью с нею.
Едва
Девушку наверху Чапос не трогал и старался её не видеть, чтобы не иметь соблазна, пока одна из прачек не нашептала ему, что Уничка вытащила деньги из тайника, где их прятала. Прачка видела, как она считала купюры. Из зависти к Уничке тётка выследила, что та бегала на вокзал и приобрела там два билета, которые подлый следопыт выкрала и вручила торжественно хозяину, злорадно ожидая экзекуции для негодницы Унички. Чапос изучал билеты и не думал ни о какой экзекуции, не желая ради торжества злорадной гадины мучить надоевшую, но столько лет утешающую любовницу, по-своему её жалея. Он наказывал её из-за неизлечимого пристрастия к воровству, особенно из его карманов, а также из-за приступов её драчливости, когда она, визжа, нападала и больно царапалась. Надо было отдать Уничке должное, она никогда не делала этого в присутствии других, а только за закрытыми дверями, чтобы не ронять его авторитета среди рабынь- шлюх.
Билеты были в тот самый городок, откуда была вывезена Колибри. Это и толкнуло его на насилие. В его представлении подобный решительный шаг навстречу совместному будущему и был той самой цепью, что прикует её к нему. День за днём, ночь за ночью ковал он звенья этой цепи и, перебирая потом её разорванные клочья, он задыхался, но не от злобы, а от понимания своей тяжкой порчи. Последний шанс на личный просвет в глухой чащобе его жизни был утрачен. Он перестал прикасаться к женщинам, да и не мог этого после любви со своей нимфеткой, сжимал зубы до скрежета, когда услужливая память озвучивала её голос, её вскрики, рисовала её изгибы и всаживала в тело внезапный разряд, сводивший мышцы мукой. Личная память была его врагом, ненавидя своего носителя. Пришла запоздалая жалость к Уничке — Ягодной булочке, кличку ей придумал он. Сожаление об утраченном ребёнке — в отличие от детей, рождённых Элей, он был маленькой копией Чапоса. И душа ящероида стонала от обид и ущербности собственного детства — вполне вероятно, что и этому крепышу-сыну предстоит пройти похожий путь. Но узнать об этом было невозможно, как и исправить одну из множества ошибок или же сознательно совершенных жестокостей.
То ли место способствовало, то ли это дышала залёгшая за порогом полуразрушенного дома бездна, но Колибри думала о Чапосе, уже отчётливо понимая, что любви к нему не было у неё никогда. Любовь вошла в неё на высоте в аэролёте Олега над горами. Белые вершины были подобны облакам, долины украшали уже цветные облака растительности, а она была тою, утратившей вес, тяжесть ощущений и токсичную горечь мыслей, серебристой небесной девушкой — «космодесантницей». Но небесные образы выскальзывали из неё, падали вниз, утягивая за собой ставшее прежним, тяжёлым по ощущению, тело, завёрнутое сейчас в грязный тряпичный мираж.
Она не могла толком вспомнить ни одного их общего с Чапосом диалога. Как будто провела она то время с ним в полной немоте. Он-то говорил всегда.
…— Мне хорошо, как было только в мечтах, но они посмеялись надо мной. А теперь я стал светлее через тебя, или же только пытаюсь? Я вовсе не был таким грубым раньше. Но с другими я не испытывал ничего похожего на то, что теперь с тобою.
— И я, — ответила она.
— Ты-то с кем? Глупыш. Ты только моя.
— Ты не отдашь меня другим?