Мать Вода и Чёрный Владыка

Кольцова Лариса

Удушающая волна страха поднялась выше горла, и Колибри выплюнула суфле, не успев проглотить. Так началась её другая жизнь.

Когда Олег допытывался у неё потом, где был тот адрес, чтобы отомстить за всё, она не знала где. Но если бы и знала, то не сказала бы ни за что. «Он настолько жесток и ужасен, что убьёт тебя первым», — так отвечала она Олегу. Человек подвергал её запугиванию тем, что спустит в подвал, где обитали страшные пауки. Пауки не выносили дневного света и обитали где-то в горных пещерах, но кто-то и неведомо когда затащил их в континентальную страну, и они расползлись, размножились по подземным и подвальным помещениям, поедая других насекомых, живущих там же. От их укуса возникали язвочки на коже, быстро заживающие, но оставляющие после себя пигментацию. Да и сами арахниды были ужасны — чёрные и красноглазые, размером с большой орех, они забирались молниеносно под одежду, стоило только задеть их паутину, а паутиной этой был оплетен весь подвал. Другие девушки боялись подвала панически. У одной из них, той с яркими волосами, что и принесла ей напитки и сладости в первый день, всё тело под платьем было в пигментных отметинах, и хозяин-громила пугал её отдать за испорченную кожу в провинцию в «дом», куда ходили только работяги из огромных наземных и страшных подземных горнодобывающих предприятий. Женщин там спаивали, били и грабили вчистую. Иногда и убивали.

Пострадавшая от пауков девушка обладала привлекательным круглым и весёлым лицом, а также пышным, но некрупным телом на довольно стройных ногах. Несмотря на то, что чаще других попадала в подвал, где её не кормили

сутками, она служила страшному хозяину как безгласная раба. Мыла и оглаживала ему ноги, стригла жесткие ногти, делала всевозможные массажи, когда он, кряхтя от удовольствия, распластавшись, голый и шерстистый, лежал в большой комнате для омовений, устрашая непомерным размером багрового возбуждённого детородного органа. Там же он зачастую и овладевал массажисткой, издавая хриплые вопли в процессе оргазма. Девушка была его любимицей, она бежала на его зов быстро, панически боясь не только пауков, но и побоев. Он дрался больно, но умел не калечить. Она всегда улыбалась ему, всегда изображала ответную страсть, всхлипывая и причитая, когда он мял ей грудь, настаивая на соитии, и она всегда подчинялась его сексуальным фантазиям. Все живущие в «доме» девушки, а также прислуга, повар, прачка, могли это видеть и слышать при желании, так как большая комната для омовений не имела дверей, а только обширную арку для входа. Но его это не заботило. Где накатило, там он и изливался в свою наложницу, а зачастую это происходило именно там, так как она была мастер по изысканным гигиеническим процедурам, массажам, педикюрам и стрижке. Сама Колибри ничего, конечно, не видела, ей рассказывали об этом другие обитатели.

Первое время она жила одна в той самой комнате, и её никто не трогал. Страшный человек будто забыл о ней. Ей позволяли гулять по запущенному, дикому даже, саду вокруг дома, но выйти через запертые сплошные ворота она не могла. Она сидела, сгорбившись, на старой скамье, найденной под тенистым огромным цветущим деревом, слушала птиц и чего-то ждала, не веря в плохое, но и не ожидая счастья, понятно. Можно было перелезть через обкрошившуюся каменную кладку старой садовой стены. Она попробовала, но на другой стороне стена была отвесной и высокой невероятно. Видимо, дом и сад находились на горе. В лучшем случае можно было искалечиться, а в худшем и вовсе расшибиться. Напротив сада через некоторое расстояние тоже была глухая стена, и ни души, никого, тупик. Куда бы она пошла без денег в огромном запутанном городе, если бы выбралась? Без документов, без обуви, на её ногах были вязаные домашние носки с кожаными мягкими подошвами, в которых никто не ходил по улицам, да ещё улицам столичным, да ещё с ободранными коленями, если бы повезло. Если только окончательные психи имели смелость появляться на людях в любом виде, а молоденькой девушке не хотелось оказаться в их числе. Собственная ограниченность и робость были лучшими сторожами для неё, как оказалось впоследствии. А её строгая мать? Что она скажет?

Откровения Ягодной Булочки

Ту женщину, самую к ней приветливую пышечку, звали Анит. Она приносила ей обед в комнату, уносила бельё и тунику для стирки, взамен дав ей очень красивую и в кружевах, и принесла затем всё выглаженным и душистым. Она делала ей удивительные, всегда разные причёски в комнате для гигиенических процедур, мыла её там в округлом небольшом бассейне, растирала спину и кожу тела ароматными питательными кремами. Комната для омовений поразила её роскошью, на красном полу под ногами лежали плотные цветные циновки, расшитые атласными нитями, а на таких же красных стенах в структуре отшлифованного камня просматривались окаменелые ракушки. И еда была очень вкусной, необычные сладости запросто лежали в вазе в её комнате — ешь сколько угодно. По всему дому в проходных комнатах, где никто не спал, но бродил, среди цветов в напольных кашпо стояли на столиках прозрачные зелёные вазы с фруктами немыслимой расцветки — сладкими, терпкими, кислыми и приторными, на любой вкус. Но Колибри не радовалась сказочной в её представлении роскоши, тому, что за ней ухаживают так, как никогда не ухаживала собственная мать.

Анит была ей вроде воспитательницы. Все называли её Уничка — ягодная булочка. Она была добродушна и общительна. По её словам она была всегда в боевой оппозиции к суровому хозяину, всегда бесстрашна и несгибаема, но со стороны наблюдалось несколько иное её поведение, ставившее в тупик — за что он над нею измывается так часто?

Уничка обычно приходила к ней в комнату перед сном и болтала едва ли ни целую ночь. Но нормального сна у Колибри не было по любому. Обладая гибким телом, Уничка как акробат садилась на обе ноги, поджав их под себя, изумляя Колибри ловкостью, что трудно было и предположить в ней, глядя на полноту. Свободные, расшитые ягодками и листьями домашние туники без пояса и впрямь делали её похожей на круглую булочку. Ровные, но несколько коротковатые её ножки завершали изумительной красоты ступни, украшенные удивительно гибкими пальчиками и ухоженными раскрашенными ноготками. Она носила какую-то диковинную ажурную обувь, полностью открывающую пальцы на ногах. Кожа ног была белой и атласной, впрочем, как и вся девушка целиком. Особой красоты в ней и не было, а вот казалась она почти ослепительной, необычной. От неё исходила ласкающая аура очень доброго и открытого существа, и Колибри полюбила её как родную себе. Анит оказалась очень развитой и в смысле образованности. Она поражала Колибри своим умом, или же только по своей наивности она считала подругу-невольницу умной?

— Я сильно поправилась после родов. А так я была вполне тонкая. Роды — это ужасно! Выходя, ребенок всё выворачивает наизнанку, многие разрываются и их штопают как драное белье. Долго потом болеют. Бывают и смертельные случаи. На этот свет человек рождается из раны, из крови. Да и любовь в нас женщин входит впервые как физическая травма. Только травма извне, а уж потом ребенок выходит уже как травма изнутри. Почему так? Может быть, это символ нашего своеволия перед Надмирным Отцом, и мы поторопились со своим выходом на просторы явленного, но в чём-то недоделанного ещё мира? От того и души наши сырые и недозрелые, а тела некачественные? Но что за сила выпихивает нас сюда из утробной стонущей черноты, и что за сила пихает нас в объятия прекрасных зверей-мужчин? А их и совсем уж неодолимая сила влечет к нам, за что и нет нам прощения. Мы виноваты за притягательность юности, за ошибки и тупики зрелости, за шершавое увядание старости, за ум, если он есть и за глупость, если ума нет. За несовершенную жизнь и за смерть тоже мы несём ответственность в их мнении, поскольку рождаем людей смертными. За всё хорошее хвалу возносят Творцу, а хулу за всё плохое возлагают на нас, на женщин. Но после рождения ребёнка, как правило, женщина своим умом всегда меняется только к лучшему. Начинаешь жалеть людей, жалеть весь мир, как будто и его ты родила заново. Я разговаривала со многими женщинами, к родам невозможно привыкнуть, сколько ни рожай — всегда мука. Мне ещё повезло, я легко родила, только небольшие ссадины, всё зажило очень быстро. Но стала, видишь, какой? — И она покачала своей милой круглой головой с детскими маленькими ушами и, подняв тунику, явила Колибри ужасающую по размеру грудь. — Я увеличилась во всех смыслах, и умом и телом. Ребёнка увезли давно, молока нет, а я всё ползу, оправдываю свою кличку, Уничка — ягодная булочка. Одно утешение, хозяину нравится моя грудь. Он ведёт себя так, словно стал заменой моего ребёнка, ложится рядом и присасывается ко мне. Мать не любила его никогда, поэтому он бывает временами настолько жесток. И когда он довольно урчит у моего сердца, я думаю о том, что каждого человека кто-то рожал, и начинаю жалеть его. Он тоже бывает в такие минуты мне родным. — Уничка гордилась своим особым приближением, как бы забывая о жестоких причудах того, кто её приблизил. Пытаясь командовать прочими, она вызывала их раздражение. Поэтому они и рассказывали Колибри, не щадя её очевидную невинность, гадости об Уничке и хозяине.

В прошлом Уничка жила в общине вольных актёров, скитающихся по стране,

но прельстившись жизнью в столице, попала под облаву, организованную сворой из Департамента нравственности в одном ночном заведении. Столичные власти решили очистить столицу от уголовного сброда и гуляющих вольных девиц, и ей ещё повезло! Личный жетон отняли, зато оставили в столице. Живя в бродячей актёрской общине, она научилась многим полезным навыкам — красивым телодвижениям, танцам, хорошей дикции, а также освоила искусство стрижки, грима, массажа, приобрела умение сооружать красивые причёски и маскировать любой изъян девушки нужным нарядом. Это позволило ей занять здесь привилегированное положение. Поэтому она жила на втором этаже и была вольна от всех, кроме хозяина.

— Вот взять тебя, к примеру. Ты совершенство, но выглядишь, как чучело. Ни причёски нужной, ни одежды. Что на тебе был и за хлам? Насколько же твоя мать не любила тебя, если позволяла дочери ходить в такой ветоши. — Уничка говорила о матери Колибри в прошлом времени, намекая на то, что назад домой ей хода нет. Но сама же шептала ей по ночам, что готовит для Колибри побег. Как только хозяин свалит по своим тёмным делишкам на неопределённое время, она всё организует.

— Моя мама наряжала меня всегда, я привыкла к изысканным вещам с детства, — лицо Унички расплывалось от счастливой улыбки, что украшало её ещё больше, хотя она и не была из тех, кого принято считать красотками. Простое лицо с несколько широким носом, блестящими глазами — ягодками, ярко- розовая кожа на скулах, словно она переусердствовала с косметическим румянцем, всё это делало её не похожей на прочих. Дело было не в красоте, а в необычности Анит, увидев её раз, нельзя было её ни запомнить. Умелый грим, который она тщательно наводила, преображал её в фарфоровую и бледную куклу, как и наряд её фигуру. Она становилась похожей тогда на вазу, округлый верх от округлого же низа отделял расшитый блестящими бусинками и пуговицами корсет. Талия у неё была впечатляюще узкой для её пышности. Она преображалась для выхода за пределы «дома». Волосы дикого яркого цвета она прятала под красочными шёлковыми тюрбанами и шарфами, если собиралась отбыть в столицу. Невозможно было отвести глаз от неё в такие минуты, от её впечатляющей яркости. Колибри успела привязаться к Анит настолько, что скучала без неё, как ребёнок без матери. Ей нравилось её слушать, дышать её сдобным духом, ощущать её жизнерадостные излучения, её всеохватную доброту даже тогда, когда она ругалась. Казалось, даже ругая, она любит человека, и только укоряет его за временную утрату достойного поведения. Отношения прочих к ней было сложным, но это от того, что люди завистливы, объясняла Анит, сама же она жалеет людей всегда, особенно тех, кто глуп от природы.

— Мы таскались по стране в длинном грузовике — доме, не имея порой условий на элементарную гигиену. У каждой семьи был свой отсек, грузовиков же было несколько. Жили дружно, шумно, одной семьёй, по сути. Всякое бывало, и пиры и драки, и грабежи на тёмных страшных дорогах, когда мы оставались без всего, что сумели заработать. И в тюрьмы попадали наши актёры, и убивали наших коллег ни за что, и девушек похищали. Короче, жизнь опасная, тяжёлая, но наполненная часто весельем и незабываемыми событиями, необычная, если сравнить с серым трудовым однообразием большинства людей. Тот, кто становится кочевником, никогда уже не сможет стать оседлым. При затянувшейся остановке на одном месте наваливается тоска, всё вокруг теряет вкус и словно протухает. Вот такие мы и были все, ненормальные на взгляд людей обычных. Но представь, я ложилась спать у круглого окошка, уткнув в него нос, а за ним проносились леса и поля, далёкие и близкие реки и озёра. И мне казалось, что я лечу над континентом как птица, лёгкая, упругая, укутанная мягкой сиреневой мглой, сопровождаемая тёплыми огоньками неизвестных городов и селений. Мир казался бескрайним, будущее прекрасным. Вся наша община была не богата, вернее, откровенно бедна. Но внешний шик для людей нашей актёрской профессии — это необходимость. Голодай, изворачивайся, а держись. Я привыкла к сцене, к блёсткам, к улыбкам. У мамы и отца не было денег на то, чтобы меня взяли в театральную школу, и я так и не получила профессионального статуса. Надо было искать покровителей. Попав в столицу, я не затерялась в ней, я знала толк в нарядах, могла развлечь любого мужчину. Однажды я познакомилась с известной актрисой Гелией Хагор, она была заворожена моей необычностью и обещала мне протекцию. Гелия была настолько простой в общении, доброй и искренней, а это редкость в мире искусства. Мы иногда пили с нею чудесный напиток, от которого посещают человека красочные видения. Мы смеялись, обнимались, когда встречались, как-то она подарила мне кольцо с невероятным камушком и переливчатый браслет. Я танцевала для неё в том клубе, где она любила бывать, когда она просила об этом. Я оставалась в одной сценической набедренной юбочке из разноцветных лоскутов, только грудь прикрывала лёгким прозрачным шарфиком. Я умею танцевать на одних пальчиках. Ты бы видела, какой прекрасной, высоко поднятой была моя грудь! Мне бросали деньги под ноги, целовали мои пальчики на ногах. — Она вытащила из-под себя ногу, хвастаясь возможностью самых невероятных изгибов своей тренированной с детства ступни. Что и продемонстрировала тотчас же. Но Колибри трудно было представить себе давно погасший полдень её жизни. За окном чернела надвигающаяся ночь, плотные заросли, едва пропускающие остаточный свет гаснущего неба казались дремучим преддверием джунглей, в которых залегла безысходность.

Чёрствая судьба мягкой «Ягодной Булочки»

— Больше я ничего и никому не позволяла в том закрытом клубе. Все посетители были в восторге от моих выступлений. Наш теперешний хозяин тоже в один из вечеров пришёл туда и увидел меня на подиуме. Стал там появляться, но держался в самом неприметном углу. Он думал, что я очень дорогая женщина и ему не по карману. А я была нищей заезжей бродяжкой, но как смотрелась! И если честно, тогда вокруг меня были настолько великолепные мужчины. Даже не знаю, почему я замечала его, он казался мне мрачным чудовищем. Я думала, неужели возможно с таким иметь те отношения, которые я позволяла себе уже тогда, с немногими понятно, но чего уж скрывать. Актёрская жизнь — мы взрослеем рано. И что заставило меня заметить его. Что? Предчувствие своей страшной судьбы? Он словно светился изнутри через пугающие глаза чёрным жаром своего вожделения, и думаю, что в то время я смогла бы вышибить из его усадьбы его тупую куклу жену, если бы захотела. Но я не была корыстной. Я искала любви и красоты. Он никогда не подходил к подиуму, когда я танцевала, он всегда был жаден, но, всё же, один раз подошёл к столику Гелии. Он её знал лично. Его глаза были как у собаки, подошедшей за куском подачки. Он сел за наш столик, демонстрируя окружающим, какие женщины у него в знакомых. Гелия не сказала ему ни слова, глядя поверх его головы. Он был скован и внутренне напряжён, хотя и хотел явить мне свою элегантность и лёгкость натуры. Стал плести невесть о чём. Чтобы поразить меня своей эрудицией и высотой ума. Да куда там! Нужен был мне его ум и его эрудиция, когда он был озабочен только своей эрекцией, и готов был разрядиться там же, сидя за столиком Гелии нелепым истуканом, вытаращив глаза. Я смеялась просто так, от счастья феерического момента. Потом сняла шарфик со своей груди, прежде чем уйти в гримерную к девчонкам, где оставила своё платье. Чтобы дразнить его. Мне нравилось, что он такой несуразный ни с чем, а затаил безумное желание, которое я никогда не буду удовлетворять, как я тогда думала. Он схватил мой шарфик. У шарфика был нежный фиолетовый цвет, и бледно — жёлтые, палевые, разноцветные бабочки были нашиты сверху. Это был подарок от восхищённого зрителя моих танцев. Я стала тянуть шарфик из его рук, и он замер, — я умышленно прикоснулась грудью к нему. Было чувство, что меня ударил электрический разряд, настолько сильное влечение он излучал. Не знаю, что это было, но он был словно прозрачным для меня, я могла читать все его мысли и желания, словно знала его всегда и давно. Но это было не так. Тот шарфик он так и не отдал. А по правилам он должен был дать мне денег за шарфик, если хотел оставить себе. Я могла бы и позволить ему коснуться своей груди. Но экзотическое чудище только полыхало глазами, скрывая свою патологическую жадность за якобы восхищением, ни на миг не забывая о своих деньгах.