Мать выходит замуж
Шрифт:
Скульптура стоила две кроны пятьдесят эре. Отчим давал за нее только две кроны. Он был на «ты» с продавцом.
— Ты все-таки заработаешь, черт тебя возьми!
Старик говорил с иностранным акцентом, и я не разобрала, что он ответил. Наконец они сторговались за две кроны. Я поняла, что нечего и мечтать о шаре, раз он купил такой дорогой подарок для матери. Мне он купил за семьдесят пять эре соломенную шляпу; с полей ее свисали две длинные, узкие ленты.
Он захотел, чтобы я сразу же надела шляпу, но я наотрез отказалась. Не к этому же платью! Уж я-то знала, что к чему подходит!
Все произошло так быстро, что я не успела ни в чем разобраться. Чувство одиночества еще не покинуло меня. Голова по-прежнему чесалась, и, несмотря на все покупки, я не хотела верить ни в какие перемены до тех пор, пока не увижу живую и здоровую мать.
— Пожалуй, я возьму извозчика, — сказал отчим, захмелевший от выпитого пива.
— Нам это не по карману, мать рассердится, — хмуро возразила я и решительно двинулась вперед.
Он молча побрел за мной.
11
Солнце протянуло по небу длинные дымчатые полосы: иногда ему удается пробиться сквозь облака и осветить заиндевевшую траву и шелестящий репейник. Я — и в то же время как будто не я, а кто-то другой — иду по дороге, семеня ногами и кокетливо пританцовывая, преисполненная сознания собственной красоты. Блестящие, сверкающие чистотой волосы заплетены в светлую косу. На мне новые коричневые ботинки, новые чулки, клетчатое платье из шотландки, соломенная шляпа с длинными, свисающими на спину лентами, а в кулаке зажато целых пятьдесят эре! Я иду в сад, я проникну за живую изгородь!
Наконец-то! И я появлюсь там в самом красивом наряде моего детства. Садовник, конечно, подумает, что я из благородных, не слепой же он? Мать послала меня купить на пятьдесят эре цветов для лавочницы. Фру была так внимательна к матери, пока она лежала больная. Теперь мать уже встала и понемногу ходит по комнате. На нее страшно смотреть, такая она бледная, но зато снова худая и, как прежде, красивая и опрятная. На комоде лежит сделанная из шоколада виноградная кисть, мне подарил ее отчим. Виноградинки завернуты в фольгу, а внутри — белая сладкая начинка. Я знаю это, потому что уже съела один кусочек.
Шоколад лежит возле мальчика, который наклонился к пню и смотрит на лягушку. Я несколько дней искала около дома лягушек, но, видно, они здесь не водятся. Гипсовая лягушка сидит совсем как живая и словно что-то говорит мальчику. А вдруг лягушки и вправду могут разговаривать? Во всяком случае, гипсовые наверняка могут.
— Как только появятся деньги, перво-наперво куплю такой же «бюст», — сказала хозяйка, зайдя к нам и увидев это произведение искусства. — Они прямо как живые. Даже можно испугаться. Сколько отдал Стенман за бюст? (Она упорно продолжала называть скульптуру бюстом.)
Отчим стоял и с недовольным видом теребил усы.
— Мне-то он достался по дешевке, я знаком со стариком. Вы наверняка не сможете купить так дешево. Я отдал пять.
Я заметила, как помрачнела мать, но, видно, сразу же догадалась, что он просто хвастается перед хозяйкой.
Вальдемар тоже приходил к нам посмотреть на фигурку.
— Хорошо иметь дело с такими вот мальчиками, они по крайней мере не
— Да, они не просят хлеба, — подтвердил отчим, оставаясь по-прежнему невозмутимым.
— Черт возьми! До чего эта лягушка похожа на настоящую! И зачем они делают так похоже, смотреть противно, — сказал Вальдемар.
— Их зло берет, что у нас такая фигурка, поэтому у них такой кислый вид, — сказал отчим, когда Вальдемар ушел к себе.
И вот теперь я иду к садовнику, нарядная, чистая и красивая. От этого прогулка кажется особенно приятной. Наконец-то я вознаграждена за все. Хозяйкина Ида рядом со мной выглядела гадким утенком и однажды безропотно откусила маленький кусочек от моего шоколада, хотя у них на чердаке стоит большая банка с патокой. Хозяйка по нескольку раз на день прибегает к нам поделиться с матерью воспоминаниями детства. Как будто никогда и в помине не было отвратительного времени вшей и тряпок и той гнусной ночи, когда сказано было столько грубых слов.
А теперь я, пританцовывая, иду за цветами и собираюсь проникнуть наконец за живую изгородь, ту самую изгородь, которая так напугала меня в лунную ночь. С той ночи, когда мать шла по дороге в одних чулках, меня будто подменили. Теперь все позади. Забот словно не было и в помине. Отчим зарабатывает много денег и приносит их матери вместе с вкусной едой. Правда, иногда он возвращается немного под хмельком, но все-таки приходит домой каждый вечер, и мать, очень тихая и бледная, медленно бродит по комнате, пока он возится с дровами. Доставку воды он тоже взял на себя. Хозяйка лавки совершенно очарована им и разрешает брать воды сколько угодно. Я часто слышала, как он говорит матери:
— Ты такая интересная женщина, Гедвиг, но ты чертовски холодна.
Мать ничего на это не отвечала. Видимо, ее мало радовали комплименты отчима.
— Цветы? — переспросил садовник. — Это не так-то просто, ведь был уже морозец, но мы посмотрим…
И он собрал в огромный букет уцелевшие после заморозков георгины, ветки спаржи, флоксы, желтые рудбекии и большой пук душистого горошка, распустившегося в пору осенних дождей. Я ходила по саду мимо усыпанных плодами фруктовых деревьев, мимо груд паданцев с подбитыми бочками, но даже не взглянула в их сторону и, затаив дыхание, следовала за садовником. А он срезал цветок за цветком, держа во рту кусок лыка, приготовленный, чтобы перевязать букет. Слишком хорошо было в саду, чтобы еще думать о яблоках. В кармане у меня пятьдесят эре, я разодета так, что садовник не решается говорить мне «ты», не прибавив «крошка», о краже яблок не может быть и речи.
— Они еще твердые, — говорит он, связывая огромный благоухающий букет, — но ты все же возьми парочку, крошка.
Я становлюсь вдруг очень застенчивой. Стоит только нагнуться, чтобы поднять яблоко и откусить кусочек, но садовник смотрит прямо на меня. Это слишком уж просто. И тогда я придумываю целую церемонию. Я стою очень прямо, потом немного приседаю, но не нагибаюсь за яблоком и ничего не беру. Садовник сам дает мне несколько яблок.
— Где ты живешь?
— В индивидуальных домах.