Мать выходит замуж
Шрифт:
— У вас здесь так же красиво, как там, на хуторе, — сказала Ольга. — Даже красивей, у них ведь нет таких картин.
Нет, я ошиблась, Ольга по-прежнему лежит во прахе. Пария, покорно склоняющаяся даже перед тенью брамина. Рядом с Ольгой мать в своем залатанном платье и перешитых обносках выглядела изысканной фру. На мне было платье, тоже переделанное из старого, надставленное, с заплатами на тех местах, где остались дырки от петель и карманов. Но это была настоящая роскошь по сравнению со старым, пропахшим хлевом и конюшней
Только самые бедные способны по-настоящему воскурить фимиам аристократизму. К нам весь этот аристократизм тоже не с неба свалился. Мать смотрела, как одеваются благородные, и по тем же фасонам перешивала платья, которые получала в домах помощи бедным. Вот почему мы были одеты не хуже других.
Но стоило матери испортить фигуру, как начинались приступы рвоты, разговоры о «фрекен с сумкой», и мы неудержимо катились вниз, к тому состоянию, в котором была теперь Ольга. Но нет, все-таки мать никогда не выглядела так ужасно. В старой мужской рубахе она никогда не ходила. Без сомнения, причина бедности — дети. То же самое сказала и Ольга.
— В городе всегда можно хоть как-то обернуться и чего-нибудь раздобыть, — сказала она так, словно вот-вот собиралась переехать в город.
— Угощайтесь, — пригласила мать. Ольга не отказывалась; она попыталась даже впихнуть немного кофе и хлеба в рот своего месячного ребенка.
— Он еще слишком мал для такой пищи, — заметила мать, — да и не нужно приучать его к кофе. Он начнет еще больше капризничать и совсем спать перестанет.
— Разве он вырастет на одних молочных помоях? — сказала Ольга. Но в этот момент малютка поперхнулся, весь посинел, даже не мог кричать и только тяжело, с присвистом дышал.
Мать взяла его на руки, перевернула лицом вниз, слегка похлопала через грязный пиджак по спине, и вот сверток заревел. Мне сразу показалось, что у нас стало уже не так уютно. Просто удивительно, как детский крик может испортить красивую комнату.
Ольга разволновалась, хотела взять свой «сверток» обратно, но мать села с ним около печки и, развернув пиджак, пощупала пеленки.
— Он мокрый, — сказала она.
— Да, но у меня нет других пеленок, — ответила Ольга, — они сохнут на печке.
Держа мальчика в одной руке и не обращая внимания на его неистовый крик, мать подошла к ящику, в который меня никогда не тянуло заглянуть. Я прекрасно знала, что там: несколько кофточек, рубашонок и чистые тряпки, вполне пригодные для того, чтобы завернуть в них дурно пахнущую живую куклу. Мать вытащила полный комплект чистого детского белья и совсем еще хорошее суконное одеяло, которое купила когда-то на бумажной фабрике.
— Лучше всего постоянно иметь это про запас, никогда ведь не знаешь, сколько будет детей, — сказала мать.
Чем дальше, тем все хуже и хуже. Вот
Но в то же время меня разбирало любопытство. Я сидела как на иголках, готовая в любую минуту пуститься наутек, и смотрела, как мать разворачивает младенца, снимая одну за другой вонючие тряпки. Наконец на свет появилось маленькое жалкое тельце с содранной кожей и краснотой на спине и ножках. Вот ужас! Словно ошпаренный кипятком и такой худой — кожа да кости. Неужели матери приятно брать его в руки? Казалось, самой Ольге он не доставляет особой радости, и уж вовсе не материнская гордость блестела в ее глазах.
— Вся кожица у него слезла, — кротко сказала она. — Мне нечем его смазывать, а от картофельной муки становится только хуже.
— Ты, видно, очень редко меняешь пеленки, — сказала мать. — Но мы попробуем его вылечить, а то он никогда не даст тебе спать по ночам. А все потому, что он не умеет аккуратно есть, молоко у тебя все время течет и щиплет его, бедняжку.
Она снова поворачивает маленькое жалкое тельце лицом вниз.
— Нет, Ольга, так не годится, — говорит она и вытаскивает кусочек мыла, торчащий между маленькими ягодичками.
— У него запоры, и хозяин посоветовал лечить мылом, обычно это помогает.
Я смотрела, и настроение у меня все больше и больше портилось. Обо мне мать совершенно забыла. Я видела, как нежно и бережно берет она малютку и находит в этом удовольствие, хотя от него так скверно пахнет. Ведь прошло не многим более месяца с тех пор, как я в сопровождении Вальдемара ходила за «фрекен».
И вот теперь она держит на руках такое уродливое и гадкое существо, ну точь-в-точь как те близнецы, которых крысы притащили к фру, что жила в городе по соседству с моей теткой.
Вот мать опустила ребенка в таз с теплой водой, и я тотчас решила мыться впредь только в корыте для стирки. Впрочем, я уже не раз думала об этом, глядя, как отчим моет в тазу свои бритвенные принадлежности. Но то, что сейчас делала мать, было гораздо хуже. Окунать в наш таз этого вонючего ребенка! Мать просто спятила! А она, не обращая на меня ни малейшего внимания, плескала на малютку водой, да так, что брызги попадали на половик, а потом вытерла его моим чистым, только что выглаженным полотенцем.
День был окончательно испорчен. Обо мне совсем забыли. Ребенок уже не кричал и лежал совсем тихо, уставившись тусклыми глазенками в потолок.
— А ведь он очень славный, — сказала мать.
Тут уж я не выдержала и решительно протиснулась между матерью и деревянным ящиком, чтобы напомнить о своем существовании.
— Уйди прочь, Миа, не мешай, — сказала мать.
Мне пришлось убраться. Я покорилась, отошла, села на свой желудевый диван и принялась стучать ботинками по дереву.