Матрица войны
Шрифт:
Бесчисленные ряды кирпичей сохли на железных листах, испаряли влагу, туманили пространство. Сквозь их живое дыхание струилась и плавилась даль, колебался и расслаивался город, двоилась и поднималась в небо улица, и велосипедист в синей шапочке парил, не касаясь земли. Казалось, все держится на зыбкой неверной грани, готовое испариться, исчезнуть, превратиться в мираж, оставив после себя пустоту.
Печь, как глазастый, многолапо упершийся в землю дракон, раскрывала огненный зев, высовывала раздвоенный красный язык, качала загнутым дымным хвостом, глотала жадно ломти, проталкивала их в свое сводчатое раскаленное чрево. Истопник просовывал
Горячие, поспевающие, как хлебы, кирпичи выходили на свет. Смугло-телесные, золотые, они остывали на воздухе. И уже подкатывали телеги, запряженные волами. Грузчики бережно клали кирпичи на телеги, накрывали их тканями, выезжали на ведущую в город дорогу.
Несколько кирпичей упало на землю. Грузчики бросились их подбирать. Директор наклонился, поднял кирпич, положил его рядом с другим. Сом Кыт поднял и положил. Белосельцев взял с земли теплый, слабо прозвеневший кирпич с малой заключенной в круг эмблемой Ангкора, положил его в общую кладку. Мысленно пожелал, чтобы этот кирпич никогда не раскололся от взрыва снаряда, а сто лет коптился в очаге крестьянского дома.
Их ждали в буддийском монастыре у реки, в единственной уцелевшей пагоде, где верховный бонза Теп Вонг, совершающий поездку по провинции, был готов принять советского журналиста. Они проехали за город к реке, к рухнувшему железнодорожному мосту. Разорванная дорога уходила за реку в джунгли. На мосту кипели восстановительные работы. Развалины монастыря носили следы обитания. Ухоженные, ровно посаженные, розовели лилии. На каменных воротах красовался дракон с белым, проклеенным вдоль туловища швом.
Привратник, с лицом морщинистым и коричневым, словно изюм, впустил их на просторный утоптанный двор, покрытый наполовину тенью пагоды. Белосельцев, идя за монахом, за его оранжевым развевающимся балахоном, за желтыми, твердо стучащими о сандалии пятками, успел разглядеть подвешенное у входа било – корпус ржавого пустого снаряда. На земле перед храмом, на границе пекла и тени, стояли две медные чаши. Ослепительно-яркая на солнце и тускло-туманная в тени. В их расстановке чудилось сходство с неким древним прибором – с весами, мерящими силу света и тьмы.
Их ввели в прохладную приемную с легким, стойким ароматом сандала. Сом Кыт снял туфли, опустился на колени перед Буддой, румяно-белым, раскрашенным, произнес отрешенно несколько сутр. Белосельцев подобно ему оставил у порога обувь, прошел и уселся за маленький столик, на низкую резную скамейку.
– Нас просят подождать, – сказал Сом Кыт, перемолвившись со служителем. – Верховный бонза Теп Вонг окончит беседу с монахами и выйдет к нам.
Сквозь открытую дверь Белосельцев видел рухнувший мост, опору, возводимую из красного кирпича, барку, отплывавшую от берега, полную стройматериалов, копошившихся строителей, вьетнамских солдат. Его острое зрение разведчика улавливало напряженный, торопливый темп стройки, невидимую волю, погонявшую строителей, торопившую их к сроку, когда разорванная колея соединится в сплошную линию, пропустит эшелоны с войсками. Но одновременно его глаза то и дело отворачивались от моста, останавливались на медных
Изображение Будды, аляповатое, в цветных мазках, вдруг напомнило ему его детскую полузабытую игрушку. Коня на колесиках – серые яблоки, красная сбруя, длинные, как у Будды, глаза, розовый улыбающийся рот. Это странное сходство, как и вид стоящих ритуальных чаш, породили в нем ожидание. И как бы в ответ на него влетела бабочка. Желтая, яркая. Заметалась вокруг его головы, вокруг плеч Сом Кыта, словно опутывала их невидимой общей нитью. Стала кружить по комнате, подлетая к Будде, к резным деревянным драконам. Белосельцев, поставив ноги в носках на прохладный белесый пол, следил за ней, пытаясь понять, что означает ее появление.
Ударило близкое било, сначала редко, внятно, затем учащаясь, измельчаясь до нервных пульсирующих звуков. На последнем погасшем ударе, развевая оранжевую накидку, вошел верховный бонза. Наклонил бритую голубоватую голову. Поднял ее, превращая землисто-желтое, болезненно-озабоченное лицо в улыбающуюся маску, на которой за раздвинутыми губами желтели крупные зубы. Широким взмахом руки усадил их, поднявшихся, на скамейку. Сел сам, забросив обильные складки одежды меж колен. Замер, выставив голое костлявое плечо, продолжая улыбаться.
– Я знаю, – произнес он после минуты молчания, – вы проделали длинное и нелегкое путешествие. И вам еще предстоит долгий путь. Пусть исполнится все задуманное вами и вы благополучно вернетесь домой.
Блестела река. Строился мост. Барка, груженная кирпичами, причаливала к опоре, и сверху к ней наклонялся подъемный кран. Мелькали вьетнамские солдаты в панамах. Дорога уходила в джунгли, к границе, куда, как огромный, сорванный с вершины горы камень, стремилась война. Бабочка, на минуту исчезнувшая, вдруг снова стремительно налетела, вонзилась в воздух. Облетела вокруг лиловой головы Теп Вонга. Мелькнула у смуглого бесстрастного лица Сом Кыта. Сверкнула желтизной над Белосельцевым. Заметалась, оставляя в воздухе тонкие, быстро гаснущие знаки, и пропала. Белосельцев пытался прочесть оставленные ею письмена, отгадать, куда заманивала его желтая бабочка.
– Я потревожил вас моим посещением, желая узнать ваше мнение о случившейся в Кампучии беде. – Внимание Белосельцева была расщеплено, разбегалось в разные стороны. Улыбающийся желтозубый Теп Вонг. Строительство военной дороги. Будда с лицом коня. Две чаши – света и тьмы. Легкая золотистая бабочка, принесшая ему невнятную весть. – Мы знаем о страшном уроне, понесенном буддийскими общинами во время недавних гонений. Но, видимо, вам, совершающему эту поездку, открывается более полная картина несчастья.
Верховный бонза согнал с губ улыбку, словно повернул невидимый диск, превратив свое лицо в маску печали.
– Мы располагаем картиной несчастья. За три года и восемь месяцев, когда мы пребывали во тьме, были уничтожены все монастыри и пагоды, умерщвлены почти все монахи. В начале сезона дождей, семнадцатого апреля семьдесят пятого года, началось разрушение пагод и убийство монахов. Прежде в Кампучии было тридцать пять тысяч монахов, теперь же нет и трех тысяч. Разрушено бессчетное количество храмов, многие из них очень древние, известные культурному миру. О них написаны книги.