Матрица войны
Шрифт:
– Через несколько дней – Новый год, – сказал Белосельцев, улыбаясь, выражая всем своим видом сочувствие пленнику. – Едва ли к этому празднику он окажется в кругу семьи. Когда же он сможет войти в свой дом и обняться со своими близкими?
Сом Кыт молчал, не переводил вопрос. Молчал Тхом Борет, сверкал очками. Пленник, не понимая, крутил головой. Сом Кыт медленно о чем-то его спросил. Лицо крестьянина озарилось, сухая коричневая кожа на лбу разгладилась, и он радостно, наивно улыбнулся, открывая желтые зубы. Что-то торопливо сказал.
– Он сказал, что их отпустят через месяц. Как только они достроят дорогу.
Тхом Борет хлопнул по столу беспалой ладонью, что-то кратко и грозно сказал. Пленник сжался, стиснул плечи,
– Разговор окончен, – сказал Тхом Борет. – Сейчас им пора на работу.
Он кликнул солдата, и пленника увели. Они вышли из помещения на солнце.
Гремело металлическое било. По дорожкам торопились пленные, строились перед воротами в колонну, окруженную конвоирами. Звучали понукания, крики. Пленные ровняли ряды, к ним пристраивались тачки, груженные кирками и лопатами. Белосельцев всматривался в колонну, желая углядеть в ней недавнего собеседника.
– А где же Тын Чантхи? – спросил Белосельцев у Тхом Борета. – Почему я его не вижу?
– Ему стало плохо. Его отправили в госпиталь. Он недавно перенес малярию и не может много работать.
Они выехали сквозь ворота, обитые железными листами. Вслед им истошно звенело било, выходила окруженная автоматчиками колонна. Белосельцев испытывал двойственное, до конца не осмысленное чувство. Радость по поводу драгоценной, ненароком добытой информации. И вину перед несчастным крестьянином, на которого навлек беду. Эта двойственность сопутствовала ему постоянно, была выражением двоичности мироздания, присутствия в нем Света и Тьмы, среди которых протекала его, Белосельцева, жизнь.
Они расстались с Тхом Боретом, отправились к художнику Нанг Равуту. Один из немногих интеллигентов, переживших избиения, он слыл местной знаменитостью, сотрудничал с новой властью. Двери его ателье были раскрыты на улицу, где в жаре дребезжали велосипедисты, бегали и голосили дети, и всяк проходящий мог заглянуть в его мастерскую.
Художник, маленький, мускулистый, голый по пояс, с ершистой седой головой, держал пятнистую палитру и кисти. Поклонился, когда они вошли. Сом Кыт представил Белосельцева, объяснил цель визита. Белосельцев тем временем разглядывал огромное, уходящее к потолку панно, над которым трудился художник.
На обширном холсте грубо, бегло и хлестко была намалевана карикатура. Группа разномастных кривляющихся кукол. Над каждой было выведено имя. Толстолицый, смазливо-отталкивающий Сианук. Маленький плотоядный Лон Нол. Ушастый, клыкастый, похожий на кабана Пол Пот. В цилиндре, в штиблетах, с козлиной бородой Дядя Сэм. На теле каждого был нарисован круг с темной сердцевиной наподобие мишени.
– Этот стенд заказал мне муниципалитет, – сообщил художник, маленький, живой, остроглазый на фоне плоских черно-белых карикатур. – Похожий стенд я сделал для Сиемреапа, там не осталось своих художников. Скоро, вы знаете, мы празднуем Новый год. Эти стенды будут установлены на месте народных гуляний. Люди будут целиться в эти мишени стрелами, дротиками. Это их развлечет. – Он замолчал, изучая гостя, желая убедиться, что этот нехитрый, на потребу минуте, труд правильно истолкован. – Мне приходится рисовать агитационные плакаты. Может, видели на рынке плакат, призывающий соблюдать гигиену, не пить сырую воду? Или при въезде в город, у моста, призыв не сорить, убирать дворы и подъезды? Сейчас это очень насущно. Люди, поселившиеся в городах, не знают грамоты, не умеют читать. Многое приходится им объяснять изображением, рисунком.
Его поденная, яростно-небрежная работа была сравнима с агитками и плакатами революционной России, которые являлись мгновенными отблесками схватки, запечатлевали на своих ярких, похожих на кляксы листах резкое членение мира. Здесь, на этом холсте, присутствовала та же эстетика, металась торопливая кисть вовлеченного в борьбу художника, занятого
– Помимо этих, у меня есть другие работы. Я их мало кому показываю. Они – о недавнем прошлом. Это прошлое исчезло из внешней жизни, но здесь, – он дотронулся до груди, – здесь оно осталось. Эти рисунки я посвятил тем, кого с нами нет, кто не может говорить. Я говорю за них.
Он раскрыл широкую папку, стал выкладывать один за другим листы, на которых черной тушью были нарисованы сцены избиений и пыток, горящие храмы и хижины.
Впряженные в оглобли женщины волокли по болоту тяжелые сохи и бороны, надсмотрщики погоняли их плетьми. Вереница согнувшихся, закованных в колодки людей падала в яму под ударами мотыг, один за другим, будто фишки домино. Вздернутый на дыбу мученик раздирался огромными клещами. Поверженный монах подставлял палачу бритую голову, и тот вгонял в нее громадный гвоздь.
Все рисунки были орущие, стенающие, похожие на бред. Сыпались из папки, наполняли мастерскую сверхплотным страданием. Устремлялись, как духи, в квадрат растворенных дверей, в город, на улицы, словно хотели вернуться в мир, откуда были изъяты. Художник, зная их сокрушительную, ранящую силу, собирал их обратно в папку, заслонял своим телом улицу, велосипедистов, детей. Затягивал на папке тесемки. Упрятывал злые видения и пережитые ужасы.
– Мы все слишком много страдали. Измучились, ожесточились в страданиях. Когда-то на земле была красота, цвели деревья, танцевали красивые женщины. Мир был разноцветным, как капля утренней росы. Я видел цвета, мне снились цветные сны, цветные видения. Теперь они навсегда исчезли. Я рисую углем и тушью. Не вижу цвет. Мои сны нарисованы черной сажей. Я словно ослеп, и к прежней живописи мне никогда не вернуться. Мне кажется, эти рисунки делал не я, а другой. Тот, кого не били кнутом, кого не раздирали клещами.
Он открыл другую папку. В ней лежали листы, поражавшие своим многоцветьем. Золото, лазурь, обилие алого, белого. Танцовщицы, наездники, пагоды. Улыбающийся под деревом Будда. Хлебопашцы у розовых длинноногих волов. Женщины, несущие младенцев. Не верилось, что этот разноцветный рай существовал в той душе, где теперь чернеет и корчится ад.
Сом Кыт жадно рассматривал рисунки, словно искал среди них летящий автомобиль, в нем жених и невеста, невеста положила себе на колени букет розовых лилий. «Цветные города, – вдруг остро, с тревогой и болью подумал Белосельцев, вспоминая минувшую ночь. – Мы идем, взявшись за руки, окруженные бабочками».
– У меня есть еще работы. Скульптуры. Подойдите сюда! – Он поманил Белосельцева в дальнюю часть мастерской, к плотно затворенным дверям. – Послушайте!
Белосельцев прислонил ухо к двери. За тонкой переборкой услышал мерное, тихое шелестение, похожее на морошение дождя или слабое, без пламени, тление.
– Что там? – спросил он.
– Мои скульптуры. При Пол Поте меня схватили и хотели казнить. Охранник спросил меня, кем я был на свободе. Он всех для чего-то спрашивал, перед тем как отправить на казнь. Я сказал, что был художником. Он спросил, смогу ли я сделать скульптуру Пол Пота. Я сказал, что смогу. Взял фотографию Пол Пота и вырезал из древесного ствола скульптуру. Она им очень понравилась. Они оставили меня жить, но заставили вырезать скульптуры Пол Пота, одну за другой, много скульптур. Я вырезал, а сам думал: неужели мое искусство должно воспевать воплощение смерти? Того, кто отправил на казнь моих друзей и родных, моих учителей и учеников? Неужели мое искусство сохранит для потомков лицо того, кого я ненавижу? Благодаря мне он переживет и меня, и себя самого, как знаменитые каменные лики Байона? Я выбирал для скульптур то дерево, которое было подпорчено жуками-пилильщиками, в котором уже поселились термиты. Я знал, что они сделают свое дело. Я вырезал много скульптур. Некоторые из них здесь, у меня. Посмотрите!