Матрица войны
Шрифт:
Теп Вонг напрягал голое худое плечо с выступавшей птичьей ключицей. Обращался к собеседнику своей видимой, внешней частью. Другая, невидимая, была обращена к разгромленным пагодам, истребленным духовным знаниям, умерщвленным сподвижникам – к разоренному гнезду его веры. Он был поставлен среди руин и пожарищ непросветленного, Злом замутненного мира продолжать вековечное пчелиное дело, повинуясь законам Добра и продолжения жизни.
– Я родом из села, – продолжал Теп Вонг. – Моя пагода находилась в полутора километрах от города. Я видел, как были убиты шестьдесят монахов, началось уничтожение изображений, изгнание людей из жилищ. Мы, монахи, не могли укрыться и
Белосельцев слушал еще одну, тихим голосом рассказываемую повесть о великих несчастьях. Военный мост поднимался над блестящей рекой, и дорога начинала чуть слышно гудеть от далеких военных составов. Чаши, полные Света и Тьмы, стояли у входа в храм. Бабочка снова влетела, кинулась к Белосельцеву, куда-то беззвучно звала, и он не мог разгадать ее воздушные золотые иероглифы. Мир, расщепленный, исполненный Света и Тьмы, хранил в себе тайну, и он, рожденный в этот воздух и свет, проживет свой век, не постигнув тайны.
– Почему, – Белосельцев преодолел наваждение, стараясь поддержать разговор, – почему у Пол Пота такая ненависть к монастырям и монахам? – Ему казалось, что в эти секунды, когда он смотрит на реку и слушает бонзу, в мире совершается что-то важное, покуда ему неизвестное, затрагивающее его дальнейшую судьбу, ввергающее в новое бытие, что-то отнимающее у него навсегда, чем-то навсегда наделяющее. Об этом пыталась поведать ему желтая бабочка, которая явилась из иной, запредельной жизни. Была то ли его покойная мать, то ли умерший отец, то ли какой-то другой, забытый и любящий предок.
– В монастырях скопились ценности нашей древней культуры. Пока она есть, мы остаемся кхмерами. Если она исчезнет, люди превратятся в растения. Пол Пот использовал пагоды как тюрьмы и места казней. Людям говорили: «Монахи – это трупы. Кто хочет им поклоняться, пусть идет к трупам». Когда приходишь теперь на развалины пагод, видишь кости умерщвленных людей.
Бонза говорил о несчастьях, но улыбался широко, желтозубо, словно приглашал не верить в неодолимую силу Зла. Бабочка летала над ними, билась о невидимые, воздвигнутые между живущими людьми преграды. Барка, освободившись от груза кирпича, скользила к берегу по реке. Шагал по склону строй вьетнамских солдат.
Снова ударил гонг, мерно, тягуче, убыстряясь, исходя в мелких торопливых ударах, извлекаемых из стальной оболочки снаряда. На дворе появились люди, несли дымящиеся благовония, проходили мимо поставленных чаш, что-то бросали в них.
– Нам нужны деньги на строительство храма. Но эти деньги, – бонза кивнул на идущих мимо людей, – пойдут на строительство железной дороги. Враг еще не разбит. Мы должны поскорее построить дорогу, чтобы войска могли войти в джунгли и прогнать врага.
Снова ударил гонг. Бонза, подхватив с колен оранжевые долгие складки, распушил их. Поднял вверх руки с растопыренными пальцами. Продолжал улыбаться, давая понять, что аудиенция окончена. Белосельцев поднялся, прощаясь. Искал глазами желтую бабочку. Не находил. Видение, его посетившее, исчезло, оставив по себе легчайшую боль.
Программа дня была выполнена. Назавтра предстояла поездка к границе. Шофер и солдаты перед трудной дорогой погнали машину в мастерскую, на другой конец города, менять аккумулятор. Белосельцев и Сом Кыт высадились из «Тойоты» у рынка,
Белосельцев пробирался в тесноте, в криках и воплях, видя, как продавцы, покупатели, заметив его, прекращают торг, застывают с полуоткрытыми ртами, шепчутся, смеются у него за спиной, пораженные видом европейского, не появлявшегося здесь несколько лет лица.
Миновал мясные ряды, липкие, темные от крови, где доски столов раскисли от парного мокрого мяса. По ним лениво и сыто ползали жирные мухи. Рассеченные свиные туши. Ряды отрубленных поросячьих голов с белесыми человечьими ресницами. Торговцы при его появлении откидывали сальные рогожи, зазывали его криком «мсье», обдавали душным запахом млеющих на жаре кусков.
Протиснулся в рыбные ряды, где, скользкие, в чешуе, в перламутровой высыхающей слизи, лежали речные и озерные рыбы, от больших и круглых, как блюда, до мельчайших, как стеклянные подвески, мальков, пересыпанных крупинками тающего льда.
Тут же в ведрах продавали сонных живых лягушек, а в ситах – горсти дочерна обжаренных жуков-плавунцов со сложенными на животах гребными ножками.
Овощные и фруктовые ряды сочились сладостью, пряностью. Специи в открытых мешочках зеленели, краснели. Хрустели раскалываемые кокосы. Лился сок из давилок. Белосельцев чувствовал, как пропитывается едкими, сахарно-эфирными испарениями.
Он отмечал обилие продуктов, опровергавших слухи о возможности голода в провинциях. Приценивался. Цены были высокие, но рынок клокотал, сыпал деньги. Город встречался с деревней, шел товарный обмен, шла жизнь.
Он осматривал прилавки контрабандных, привезенных из Таиланда товаров: транзисторов, радужных тканей, запасных частей к японским велосипедам и мотоциклам. Рассматривал изделия из золота – цепочки, кольца, кулоны, – накрытые стеклянными колпаками, под бдительным оком зорко-вежливых, хорошо одетых торговцев. В дальнем углу, на земле, на горячем солнце, наткнулся на скопище бесчисленных, не имевших применения предметов. Лоскуты металла из ржавых автомобильных капотов, обломки бамперов, куски магазинных вывесок, осколки посуды, истоптанные, вырезанные из автомобильных покрышек сандалии, смятые латунные гильзы. Все, что осталось от недавней жуткой поры, которая уже исчезала, осыпалась ворохом убитых, потерявших названия предметов.
Голосила толпа. Пестрел, мерцал, хлопал полотнищами рынок. Пекло солнце. Мухи то и дело шлепались на лицо. Окруженный чужими лицами, дурманными запахами, стиснутый толпой, шумной, звучной, навязчивой, он вдруг испытал мгновенную тоску и усталость. Почувствовал себя инородцем, чужим и непонятым, из иных широт и пространств. Он был в самой сердцевине, в сочной матке иного народа, что много веков извергала в жизнь желтолицых, смуглых, едкоголосых людей, сформированных по иному, отличному от него, Белосельцева, образу, с другими губами, скулами, разрезом глаз, иным пониманием жизни и смерти. Далеко, на севере, в великих трудах и заботах, существует его страна, где, рассеянные по погостам, по полям великих сражений, лежат кости его предков, и ненайденная, в сталинградских степях, могила отца, и забытое в комоде выцветшее материнское платье, и некому об этом сказать, некому пропеть «В островах охотник». Это он, Белосельцев, и есть охотник, заброшенный на безвестные острова, откуда нет возврата.