Матросы
Шрифт:
— Ты искренне любишь ее?
— Любовь не порхание бабочки с трепыханием крылышек. Любовь влечет за собой обязанности. Вначале они бывают прелестны, потом утомительны. Ты либо постепенно привыкаешь к их тяжести, либо они ломают тебе спину.
— Уклончиво.
— А зачем спрашивать чепуху? Я еду жениться, значит, все ясно. Что ты еще спросишь, милый романтик?
— Ведь это серьезный шаг в жизни. — Вадим натянуто улыбнулся. — Раз и навсегда связать себя с другим человеком, заботиться о нем, страдать, любить…
— Забот и страданий любовь приносит в избытке. Ты подумал о том, что теперь мне не миновать
— Хотя ты и странный человек, желаю тебе удачи.
— Спасибо на добром слове.
Поезд тронулся. Ганецкий помахал из тамбура.
Вадиму стало грустно. Сегодня он потерял что-то очень для него дорогое. Перрон опустел, но Вадим ушел не сразу. Он думал о Катюше, только о ней…
IX
Знакомое севастопольское взгорье. Будто штормовые валы хлынули на берега и застыли в своем величии. Бухты языками влизались в каменный хаос. Красиво, вдохновенно, а Борису скучно и страшновато. Все странно и чуждо. Порыв иссяк в длинной дороге, наступило время раздумий и пересмотра ценностей. В Ленинграде все угрожало. На Бориса ополчились все силы, и он не устоял. Письмо Катюше он сочинял в момент самой большой душевной травмы. Нагородил же в нем! Письма письмами, а встреча встречей. Как она пройдет? Найдет ли он силы побороть себя? Или его дух восстанет, и все полетит в тартарары? Не узнавал себя Борис. Изучал себя в своем новом положении и не верил себе. Быстро укатали сивку крутые горки. Рановато…
Или это в Севастополе холодно, или в душе? На горах угадывались ожерелья снега, не осиленного ветрами. Неизвестные корабли зацепились за бочки. Строго кругом. Такой уж город.
Стоило Борису выйти из вагона и увидеть сияющие искренней радостью и любовью глаза Катюши, как все сомнения рассеялись, нереальности стали ощутимой, осязаемой явью. Все непринужденно и покорно встало на свои места. Худшего, чего опасался Борис, не случилось. Ни упреков, ни слез, ни этого хмурого величия оскорбленной добродетели. Катюша подпрыгивала на месте, заметив его, щеки ее мило разрумянились, и даже сестренка — ишь как похорошела, плутовка! — встретила его чрезвычайно приветливо и родственно, будто ничего не произошло, не писалось послание, не расточались нелестные эпитеты по его адресу. «Каторжник и негодяй» чмокнул Галочку в щеку, потом в другую, от души потряс руку Аннушке.
— Конечно, вы должны меня понять, — с церемонной шутливостью начал Борис. — Появиться сразу и в таком амплуа… Однако, несмотря и тому подобное, как пишется в докладах, я очень рад, товарищи.
— Я же тебе говорила, — Аннушка подтолкнула Катюшу, — это не старорежимный юнкеришка, а наш, плоть от плоти…
Каменщица говорила достаточно тихо, чтобы не давать повода молодому жениху насторожиться или обидеться. Недаром же Аннушка слыла смекалистой женщиной.
— Итак, — Борис взял Катюшу под руку, — направляемся по румбу, к пресловутой маклюре. Вероятно, скучно и стыдно ей стоять раздетой…
— Боря, — предупредила Катюша, — маклюра на месте, но мы там не живем.
— Переселили?
— Да. Мы получили новую квартиру.
— Комнату?
— Квартиру, Боря. Такую же по жилой площади, как до войны.
— Приятный сюрприз. — Борис окончательно
— Папа ждет нас. — Катюша шагала рядом с Борисом к автобусной остановке, откровенно счастливая и чуточку восторженная. — Только то… он об этом не знает. Не говори ему ничего…
— Ну безусловно, Катюша. Как ты могла подумать?
Можно примириться и с давкой в автобусе. Все же затиснулись в него. Пусть бегут за окнами унылые улицы, пусть всюду черные руки, запахи извести, сырой овчины и скрип резиновых сапог. Не вечно так будет. Могли же загнать на Курилы, в Совгавань или за Полярный круг. Тоже не малина.
«Пожалуй, так лучше, — успокаивал себя Борис, — жизнь сама спланировала. Не мешай ей. Лети, подчиняясь ее циклоническим силам, несись как обычное физическое тело. Катюша недурна, отзывчива. Черта ль в ней, в холостяцкой юдоли! Женюсь, а свободы у меня никому не отнять. Жена будет вечно признательна и покорна. Недурно получилось и с жильем. Жениховский въезд в прежнюю лачугу отпал. Долой маклюру и козьи тропы!»
Автобус отгромыхал по Большой Морской. Спускались по каменной лестнице, оставив наверху улицу с ее тихим рокотом. Галочка молча обогнала их и скрылась. Аннушка шла позади. Лестница закончилась. Влево поднимался новый дом, а за ним тот самый овраг, где росла маклюра.
— Где-то тут должна быть Хрусталка?
— Да, там, за базаром, — Катюша махнула рукой в темноту.
Они подошли к подъезду.
— Не устал? У тебя чемодан. Но ничего, всего второй этаж. Еще не совсем устроились. Мебели не хватает. Зато три комнаты. Представляешь, в Севастополе три комнаты! Мы так наголодались с жильем. Не нарадуемся. Папа стены щупает, спрашивает: «Катька, не спим?»
Она перевела дух у двери, позвонила. Открыла пронзительно разодетая Тома. В другое время она сумела бы вызвать ядовитые шутки Бориса, но сегодня ему не до смеха. Всю свою короткую жизнь он стихийно опасался встреч с родителями или родными своих знакомых девиц. Всякие попытки затащить его в семью, на квартиру кончались неудачами. Слишком настойчивых Борис немедля отвергал и старался никогда больше с ними не встречаться. И вот покушение удалось, его свобода попрана, наступила пора знакомиться не только с бутончиками, но и с шипами.
В другой обстановке Борис ничего бы не имел против Гаврилы Ивановича. Работяга как работяга, что с него возьмешь? Можно побеседовать с ним о политике, обсудить напечатанную в газете статью, похвалить те или иные мероприятия власти и даже чаю выпить с ванильной сушкой. Но теперь этот старый рабочий — его хозяин, больше того, е г о о т е ц. От него не уйти, не избавиться. Отныне он его политконтроль, секретарь бюро семейной ячейки, тиран его досуга, молекула, вращающаяся вместе с ним в тесной, разграфленной клетками квартире. Переступив порог, Борис становился рабом всего, что за порогом. Если его что-нибудь возмутит, то возмущение назовут неуживчивостью, скандальным характером, нетактичностью. На него свободно могут пожаловаться в училище, на корабль, комиссарам. Это уже пришлось испытать ему на собственном горбу. Как бы то ни было, отныне Борис прилепился к чужой жизни и хочешь не хочешь обязан к ней приспосабливаться. Разве впервые происходят подобные симбиозы? Не ему первому испытывать судьбу орхидеи.