Матвей Коренистов

Будка, в которой жил с семьей путевой сторож Матвей Коренистов, стояла на бугре. Железная дорога разрезала этот бугор на две краюхи. Прошла глубокой выемкой, а оттуда выбежала на склон соснового бора, опоясала его двумя лентами блестящих рельсов и убежала к далекой черной кайме.

Позади будки раскинулось поле, скатываясь к оврагу; за оврагом — перелесок, а дальше огромный заводской

С правой стороны курилась черным дымом большая станция Узловая. Там неумолчно день и ночь грохотали составы вагонов, звенели рельсы, лязгали цепи, кричали гудки паровозов.

Как только наступало утро, Матвей выходил из будки, медленно спускался по лесенке в выемку и отправлялся в обход. Каждая шпала, каждый болт, стык были знакомы ему: каждый шаг своего участка он тысячу раз прошел, тысячи поездов пропустил мимо себя. В летний жар, в грозу, когда небо хмурится и громыхает, в ливень, в мрак, в зимнюю стужу, в злющую метелицу — Матвей бдительный сторож. Он состарился с сигнальным рожком, присутулился, стал тяжелее, коренастее, в бороде блеснул седой волос, а глаза налились усталостью.

Шагая привычной поступью по шпалам, Коренистов слышал знакомый отдаленный неясный гул заводского селения и обычные трудовые звуки станции.

Часто в его памяти воскресали тяжелые годы прошлой жизни, когда каждый день был наполнен заботой о куске хлеба. Ежегодно Коренистовы вскармливали телка, продавали его, думая сколотить деньжонок, внести в сберегательную кассу на черный день, но деньги опять уходили на хлеб и одежду. С половины лета и до поздней осени он не выпускал из рук косы. Запасал сено. Ночи напролет просиживал у маленького верстачка, заваленного шильями, шпильем,— чинил обувь. Иногда, в отчаянии, он бросал подсобную работу.

— К чорту! Как в прорву! Из ногтей кровь течет, а толку все нет никакого.

Было у него две дочери: Клавдия, светлорусая девочка с голубыми кукольными глазами, и Степанида — худенькая, бойкая, остроносая, слегка веснушчатая. Клавдия училась в школе, Степанида не училась — она была нелюбимая дочь.

Когда жена Коренистова, сухонькая, черненькая женщина, еще была беременна Стешей, Матвей говорил:

— Ты смотри, Марья, сына мне неси! Работника в дом надо — помощника. Девку принесешь — выгоню.

Мария Петровна принесла Стешу. Матвей, узнав, что родилась дочь, даже не подошел к роженице. А когда жена немного оправилась после родов, он ее выгнал с ребенком.

Мария Петровна около трех дней ютилась в соседней будке. Наконец, Матвея уговорили, пристыдили. И он, скрепя сердце, сходил за женой.

Стеша росла худенькой, бойкой, любознательной девочкой и часто дралась со своей сестренкой Клавдией. А дралась она из-за книжек. Ей тоже хотелось учиться. Она просила показать буквы, но сестра, поджав губы, презрительно отвечала:

— Не научиться тебе, бестолковая ты.

Мать била Стешу за драки, била безжалостно, приговаривая:

— Вот тебе, змееныш ты этакий. Вот тебе! Смерти на тебя нет, хоть-бы господь прибрал тебя, окаянную.

Но Стешу «господь не прибирал». Она росла тонкая, как былинка, возле круглой, как

По праздникам Матвей надевал свое лучшее платье и утром шел в церковь к обедне. Он любил, чтобы к его приходу из церкви дома было все готово: чтобы самовар был вскипячен и к чаю что-нибудь состряпано. Он садился в кругу своей семьи и ел молча. Никто не имел права взять кусок пирога прежде, чем он возьмет. Матвей строго следил, чтобы за столом сидели все чинно. Часто попадало Стеше. Подвижная девочка или болтала ногами или подталкивала Клавдию. Тогда Матвей, грозно сдвинув брови, окрикивал:"

— Эй, змееныш, ты где сидишь?

Или:

— Я вот тебя тресну ложкой по башке!

И часто деревянная ложка, которой наливали молоко в чашки, била по голове девочку.

Революцию он встретил мрачным раздумьем: «Что это?»

Матвей не мог попять, что происходило на Узловой и в заводе. Он только заметил, что жизнь железной дороги потеряла стройность. В людях появилась какая-то растерянность, небрежность к своим обязанностям, и ему стало жаль добра, которое начали растаскивать.

На его глазах однажды дюжий мужик взвалил на плечо метровый обломок рельса и понес. Коренистов остановил:

— Стой! Куда?

— Домой, на кобылину — ведра делать.

— А твой он?

— Мой... Раз теперь власть наша, значит, все наше.

Сдвинув брови, он проводил мужика взглядом и подумал: «Ну, это — не власть!»

Он смутно представлял себе другую власть, крепкую, с железной волей. Сам он в это время зорче стал следить за своим участком.

Иной раз в будку Коренистова проникали новые настроения, занесенные каким-нибудь прохожим человеком. Они порождали в нем смутную тревогу, будоражили. От всего нового Коренистов сторонился. В узком кругу людей, брошенных в полутаежную жизнь, он видел недоверие друг к другу, застарелое чувство злобы, борьбу за кусок хлеба, за место в жизни...

Так жил Матвей Коренистов, памятуя одну истину, которая глубокими корнями вросла в него:

— Кто бы ни правил жизнью, все равно, сложа руки, рабочий ничего не получит. Улежно, так не уедно.

У большевиков ему нравилось одно: «Кто не работает, тот не ест».

За этими словами он чувствовал глубокую жизненную правду. До этой правды и прежде он сам иногда додумывался. Но она была только желанием, и формулировал он ее так:

— Если бы я имел силу, я бы всех неработей, которые живут чужим трудом, уморил.

Летними вечерами Коренистов выходил, садился на кромку выемки и смотрел с кручи на железный путь вниз. Он любил наблюдать, как медленно одевается сумерками бор, делаясь похожим на черную завесу. И чем тише становилось -в бору, тем ярче вставало перед ним пережитое, особенно дни гражданской войны, которые прогрохотали и ушли, оставив в душе Коренистова глубокий след.

Он думал, что на этом все кончилось, потому что в его личной жизни ничего не произошло. Будто была буря, гроза, прошел ливень, а теперь земля и он отдыхают. Но в семье у него жизнь пошла как-то в сторону. Младшая дочь Степанида подросла и стала часто уходить и засиживаться на станции.