Матвей Коренистов

Бондин Алексей Петрович

Приходил с работы Игнатьев. Он часто спрашивал:

— Ну, как отец?

Мария Петровна, безнадежно махнув рукой, отвечала:

— Бесится еще.

— Ничего, все хорошо будет,— успокаивал Игнатьев.

— Все-таки как-то это странно,— сказала Стеша.

— Ничего странного нет. Убродится. А работу, мама, его заметили.

— Как?

— Хорошо он работает.

— Ну, насчет работы он строгий человек.

В этот день Игнатьев был весело настроен, он метал своего сына, а тот, взлетая высоко в больших руках отца взвизгивал, хохотал. Стеша и мать улыбались. У Марии Петровны блеснули

слезой глаза.

— Эх, дедушки-то нет. Растаял бы! — и вздохнула. Уходя, она долго целовала внучка и пообещала:

— Как-нибудь да собью старого, придем вместе.

Как-то раз Стеша пришла к Коренистову с Вовой, думала,— увидит дед внучка — смирится.

Но Матвей посмотрел исподлобья на мальчика, сухо поздоровался с дочерью и ушел в обход.

Когда он возвратился, Стеши уже не было. Мария Петровна его встретила горьким упреком.

— Как это у тебя сердце-то зачерствело? Даже не посмотрел на внука.

Матвей промолчал.

— Ну, пень,— ворчала Мария Петровна.— Никак тебя не сшибешь.

Но она не знала, чего стоило это Коренистову. Матвей мучился, не зная, как побороть в себе упрямство. Его все больше угнетала тишина в будке.

Однажды Мария Петровна ушла на ночку к Игнатьеву. Уходя, она решительно заявила:

— Не буду я по-твоему делать. Степанида-то все-таки мне дочь.

Ночь была длинная, томительная. Матвей зажег лампу и не гасил ее всю ночь. На беду остановились часы. Шарик во дворе жалобно взлаивал. Коренистов ощущал настойчивую потребность быть среди людей, видеть и слышать их. Не дождавшись рассвета, он направился по пути.

На востоке чуть брезжила зорька. С неба кротко смотрели осенние звезды. Коренистов подошел к сторожке Мокеича.

Мокеич возился в своей сторожке, и трубка у него насвистывала на разные голоса.

— Заходи, погрейся, Ипатыч,— проговорил он, когда тот показался в дверях.

Коренистов молча сел возле Родиона.

— Чего это ты такой сегодня?

— Какой?

— Да во грустях как будто.

— Не говори, Родион.

— Не вздыхай. Перемелется — мука будет. Все равно уж нам с тобой не побороть. Ты вот зря канителишься. Жизнь идет своим чередом. Старые умирают, молодые живут и жизнь свою ладят, как им лучше. А мы с тобой умрем скоро.

— Да уж видно, так богу угодно.

— Э, брось. До нас ли ему.

— Кому?..

— А богу-то,— ответил Мокеич, выковыривая лучинкой из трубки.— Он, поди, и не знает, что где-то на земле живут Родька с Мотькой. Мы только думаем, что он о нас заботится. На самом-то деле — это выдумки человечьи. Это попы в нас дурману напустили религиозного. Как беленой нас окормили.

Коренистов покосился на Родиона, а тот оперся локтями на колени и запыхал синим дымком, тыча пальцем в трубку.

— Я вот век свой доживаю в этой сторожке,— продолжал он.— И думаю, а дум-то много передумал... Почитай, я здесь не один десяток годов служу... На дороге-то чуть не с первой шпалы. За день-то много передумаешь. Чего-чего в башку-то не лезет. А вот теперь еще читать выучился, так еще виднее стало. Старое-то наше, как омут. Жили мы в нем и свету не видели. Только друг друга грызли.

— А теперь, верно, вылезли из омута? — осторожно спросил Коренистов.

— А что же ты? Ребята-то

направляют дело. Умный народ стал, а мы?.. Все-таки вспомни-ка, Матвей Ипатыч, и били нас, и обманывали, а мы все еще старое вспоминаем по-своему. Молодежь учит нас, старых дураков, учит, как жить, а мы все по-своему. Выворотили зенки-то... Мы-де много знаем! Покориться неохота... Где же... Мы-де век прожили... Сколько штанов износили... Бороды большие у нас... А что борода?.. Волос. Он долог, да ум-то короток. Ус-то -густ, да лоб-от наш пуст. Заладили одно — «богу так угодно, бог посетил». Пропала лошадь — бог посетил, сгорел дом — бог посетил. Да что он, ягнячья мать, как где побывает, так человеку и принесет лихо... Зло человек сделает — чорт попутал... А бог-от что?.. Уж коли он такой всемогущий, зачем допускает? Что он, справиться, верно, не может с чортом? По загривку его надо, а он, верно, в дружбе с ним живет,— вместе по кабакам ходят. Верно, как подвыпьют,— и за потеху. Эй, мол, чортушка, дружище, иди-ка, попутай Родьку или Мотьку, подзуди их, чтобы они там чего-нибудь натворили, а я-де их посещу.

— Страшно с тобой сидеть, Родион.

— А я вот, бывает, ночь здесь сижу, и ничего, не страшно. Ни бог, ни чорт ко мне не приходит. Ухнет, бывает, кто в лесу — я знаю — филин балуется.

— Значит, по-твоему, Родион, нет ничего?

— Вранье все это, Матвей Ипатыч. Попы придумали, чтобы народ дурачить да себе карманы надувать. А путного ничего не придумали. Машину кто придумал? Бог, что ли? Святые отцы паровоз сделали? Они дьявольщиной считали все это, а теперь эти же попы на этой дьявольщине ездят... Человек своим умом все это достиг, сам по себе.

Родион с азартом выколотил на печку кучу пепла из трубки и снова, набив ее табаком, закурил.

— Бог вразумил,— возразил Коренистов.

— Бог?!. Не-е, брат. Как бы он, не то бы было.

— Чего?..

— А то! Сотворил бы бог Адама и сказал: «Да будет паровоз, на, езди», а потом сказал бы: «Да будет эроплан! На, Адамушка, летай». Во! Так бы и было... А то, вишь, человек наукой все это достиг. Чем больше человек живет, тем больше учится и природу постигает. Так-то, Матвей Ипатыч.

Мокеич подтопил печку.

Коренистов на этот раз долго засиделся у Родиона. Уходить не хотелось. Тоска затихала, в душу заползало сомнение.

Шагая домой, он глубоко вдыхал бодрящую прохладу осеннего утра. Четко цокали каблуки по шпалам, побеленным инеем. Подувал тихий ветер и ронял с березок золотую листву. Когда он пришел домой, тоска снова обняла его. Пришла Мария Петровна.

— Ты вот что, мать. Не ходи с ночевой-то,— кротко сказал Матвей.

— А что?..

— Да тоскливо без тебя.

Сегодня он внимательно слушал рассказ жены о жизни Стеши и Александра.

— ... Любит он ее. Как-то у них, отец, все это просто. Играючи живут. Квартиру ему дали хорошую, светлую да чистую. А Степанида-то как на опаре киснет. Такая славная да здоровящая, бог с ней, стает. А Ляксандра-то смешной. Вечор с Вовкой разыгрался в прятки. Экой-то большущий, да и спрятался от него на печь, ворочается там, стал оттуда вылезать, да глиняную латку и грохнул на пол. Стешка чуть не заревела, последнюю, говорит, латку разбил, квашню не в чем заводить.