Майне либе Лизхен
Шрифт:
Пока мужчины грузили товар в подъехавшую «газель», оторопевшая Женька невпопад отвечала на вопросы милиционера, с перепугу не понимая и половины из них, чем даже развеселила проверяющих.
– Ну, все считать не будем, вы не возражаете? – Милиционер протянул ей ручку и листок бумаги. – Подпишите здесь и здесь. А хозяйка ваша пусть подъезжает с документиками в Железнодорожный РУВД, на Челюскинцев, 45.
Когда машина уехала, Женька села на свою табуретку за опустевшим лотком. Взгляд ее упал на коробку с комком застывшей на морозе лапши – и она заплакала. Так ей жаль было и этой лапши, и себя, и увезенного товара.
– Ладно,
– Нисколько, – всхлипнула Женька.
– Да ладно, мне-то не заливай, – усмехнулся охранник.
– Штраф не хозяин платить будет – девчонка, – ввязался в беседу еще один реализатор. – Она продавала, ей и платить.
Женька заревела в голос.
– Ладно вам девку пугать! Ты чего про двадцать тысяч загибаешь? – налетела на мужика подоспевшая тетя Женя. – Не реви, Женька, ну, сходишь на административную комиссию, может, тыщ пять штрафу присудят. А может, и вообще две. Я ходила осенью, мне две присудили. Пожалеют, точно. Ты им скажешь, что студентка, что приезжая…
– Вот от чего это, интересно, зависит? Кому две, кому двадцать? – спросил реализатор.
– Это сколько начальник комиссии накануне водки выпьет, – пояснил охранник. Мужики рассмеялись и отправились по своим делам.
– Эй, девушки, вы еще долго там будете слезы лить? – заорал мужик от окошка павильона с сигаретами.
– А ты не ори! – вскинулась тетя Женя. – Не дома! Иду уже!
– Деточка, я могу вам чем-нибудь помочь? Не стоит так плакать, и сидеть на морозе негоже. Я, уж извините, невольно оказался свидетелем… инцидента. Ваш товар все равно увезли, вы идите домой, как-нибудь наладится, – подошел к Женьке какой-то старичок.
На нем было аккуратное драповое пальто, каких уже давно не носят, и смешная меховая шапка пирожком. Старичок был высокий, сухощавый и прямой, как трость, которую он держал в одной руке – а другой тянул за веревочку пустые старенькие санки. Сквозь очки с большими стеклами, в старомодной роговой оправе старичок смотрел на нее сочувственно и был немного похож на разведчика Штирлица из «Семнадцати мгновений весны» – если, конечно, представить дожившего до наших дней Штирлица, заглянувшего экономии ради на оптовый рынок. И покоренная этим сходством Женька, подвывая, всхлипывая и утирая нос покрасневшей от мороза рукой, вдруг принялась рассказывать постаревшему, но неизменно вызывающему доверие Штирлицу, что идти ей некуда, что она приехала из поселка Гари, от которого до Екатеринбурга восемь часов на поезде, поступать в педагогический. Поступила, но места в общежитии ей не хватило. Обещали на будущий год. А пока она живет у знакомой в подсобке ее магазина, и за это работает уборщицей в этом самом магазине. И что ее на той неделе хозяйка попросила на рынке поторговать – вместо мытья полов. Что идти сейчас домой, то есть в магазин, она не может, потому что в пять часов Ольга приедет и заберет ее вместе с товаром… то есть без товара, а сейчас она, Женька, не может бросить опустевший лоток. И штраф в двадцать тысяч она платить тоже не может. Произнеся «двадцать тысяч», Женька неожиданно перестала плакать и впала в оцепенение.
Дальше Герман Иванович действовал по наитию. Он подошел к продавщице сигаретного
– Чтобы ваша совесть была спокойна…
Затем, оставив изумленную продавщицу разбираться с наседавшей очередью курильщиков, подошел к Женьке, положил в ее сумку две оброненные блюстителями порядка коробки петард, взял ее за руку и повел к выходу с рынка. Женька не сопротивлялась. Она была так напугана и так замерзла, что ей было все равно. Лишь бы не встречаться с Ольгой.
… Подходя к дому, Герман Иванович невольно взглянул на окна седьмой квартиры – обычно в это время Елизавета Владимировна любит сидеть у окна, а ему очень не хотелось бы сейчас давать объяснения. Честно говоря, у него их и не было. Впрочем, Елизавета Владимировна – человек деликатный и с расспросами приставать не будет, даже если и увидит. А там видно будет.
Но беспокоился Мокроносов напрасно – Елизаветы Владимировны дома не было. Она поднялась, как обычно, еще до шести, приготовила завтрак и разбудила Левушку исполнением «Марша энтузиастов»:
– Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы. Труд наш есть дело чести, Есть дело доблести и подвиг славы…Манера исполнения была подозрительно задумчивой для марша, и Левушка сразу понял, что в голове у Ба зреет какой-то замысел. Но на все расспросы она отвечала уклончиво, и Левушка добился лишь обещания оставить записку и взять с собой сотовый телефон, если она куда-то отправится. По магазинам Елизавета Владимировна уже давно не ходила, эту обязанность взял на себя Левушка, и ее прогулки зимой, как правило, ограничивались двором и заброшенной верандой бывшего детского садика. Когда он подошел поцеловать Ба на прощание, она сидела за столом, задумчиво перелистывая странички старого телефонного справочника, а вместо традиционной просьбы не пренебрегать головным убором он услышал:
– Нам нет преград ни в море, ни на суше. Нам не страшны ни льды, ни облака…«Это точно, если Ба решила, ей ничего не помешает», – с тихой гордостью подумал Левушка, тихонько закрывая дверь.
В одиннадцать тридцать Ба, уже одетая и решительно настроенная, зашла к соседке Галине, велела ей одеться поприличнее и, крепко ухватив ее под локоть – боялась то ли поскользнуться, то ли того, что соседка сбежит, – вывела из дома, и они пошли к трамвайной остановке. Через четверть часа они уже входили в подъезд нового, сплошь забранного стеклом здания. Молодой милиционер, дежуривший в фойе, с вопросительным видом поднялся со стула им навстречу, но Ба сказала:
– К Нине Александровне.
Еще один милиционер с таким же внимательным взглядом, сидевший в некоем подобии стеклянного скворечника, проверил их паспорта, выписал пропуск, и по мраморной лестнице женщины поднялись на второй этаж. В большом светлом кабинете, уставленном дорогой мебелью из светлой кожи, их встретила женщина лет сорока пяти: разулыбавшись, пожала руку Елизавете Владимировне и цепко, внимательно оглядела Галину. О чем эта женщина и Елизавета Владимировна говорили, усевшись в мягкие кресла вокруг стеклянного столика, который Галина все боялась ненароком повредить, – она толком не поняла, настолько была подавлена роскошью окружающей обстановки, сиянием дорогих люстр, пушистостью ковра на полу и респектабельной тишиной за стенами кабинета.