Майне либе Лизхен

Порошина Марина Витальевна

– Женечка, вы можете жить у меня до тех пор, пока вам не дадут общежитие. Я даже попробую похлопотать в деканате, у меня были знакомые в вашем педагогическом университете. Уверяю вас – я порядочный человек, живу один после смерти жены. Завтра я познакомлю вас с соседкой, она милейший человек, и обязательно нам поможет… в ваших затруднениях. Вторая комната мне не нужна, а вам негде жить. Я очень вас прошу – оставайтесь.

Видя, что Женя колеблется, он предложил позвонить в Гари ее маме и долго разговаривал с мамой сам, на ходу изобретая всевозможные гарантии Жениной безопасности. Мама вздыхала и мялась. В результате долгих раскопок он добыл из ящика стоявшего в коридоре комода шпингалет, худо-бедно прибил его гвоздями к двери во вторую комнату, чтобы

Женя могла закрываться изнутри. Поскольку идти все равно было некуда, Женька согласилась, и полночи Герман Иванович мерил шагами комнату, обдумывая планы на завтра. Он был взволнован… и, пожалуй, счастлив: ему так давно не приходилось ни о ком, кроме себя, заботиться, а эта девочка, конечно же, нуждалась в его помощи. Там, на рынке, она была худенькой и замерзшей, жалкой, как брошенный щенок, а потом, опять точь-в-точь как щенок, наелась и едва не уснула прямо за столом… Ничего, он в состоянии помочь девочке наладить жизнь. Хотя как именно помочь, Герман Иванович, всегда предпочитавший философские эмпиреи низким бытовым хлопотам, не имел ни малейшего представления. Хотя нет, стоп! Он же правильно Женечке сказал про соседку. Точно! Елизавета Владимировна – дама умная, энергичная и со связями, она не откажется помочь. Завтра с утра прямо к ней!

Не спал и художник Пустовалов. Он сидел перед мольбертом, уже почти с ненавистью вглядываясь в чистый белый лист. Голова у него раскалывалась, и он отчетливо понимал – написать эту проклятую картину он не сможет. Не смо-жет!!! И страшная, белая, как этот самый лист, оглушительно пустая зима никогда не кончится!

В окне квартиры номер девять, где жила новоиспеченная уборщица помещений Центра российско-американской дружбы Галина Павловна Харитонова, свет не горел. Но ее хозяйка тоже ворочалась с боку на бок, до глубины души взволнованная предстоящей ей культурной миссией. Она уже дважды ходила на кухню за рюмочкой и выкурила подряд три сигареты, хотя курить, как назло, не особенно и хотелось, а сон все не шел. Все Лизка, дура, виновата, строит из себя самую умную, вечно лезет не в свое дело!

Казалось, и сам дом, обеспокоенный новостями, не спал. Вздыхал, шуршал, поскрипывал. Вспоминал о чем-то.

Из всех его теперешних обитателей только Женька сладко посапывала, наконец очутившись в нормальной чистой постели. После долгих разговоров, горячего душа и, главное, двух тарелок супа она едва могла сидеть на стуле, ее клонило в сон, и она уснула, едва коснувшись подушки. Но дверь на хлипкий кособокий шпингалет все же закрыла. И стул под дверь поставила. Она и в подсобке всегда так делала – мало ли что.

День третий

Папка с завязками

На следующее утро Левушка проснулся от нарочито-фальшивого исполнения «То берег ле-евый нужен им, то берег правый, влюбленных много – он один. У перепра-а-вы-ы!», из чего сделал вывод, что Ба не в духе. Да и вид у нее был не особенно бодрый.

– Ты опять не спала полночи? Аритмия, да? – подозрительно спросил он. – Почему не сказала? Я все равно не спал.

– Не аритмия, а так… – отвертелась Ба. – Ты из-за скатов переживал, тут я еще со своими болячками. К тому же ты сейчас уйдешь в академию, а я спать лягу, потому что я – человек свободный, хочу – сплю, хочу – гуляю.

– Ты ляжешь! – не поверил умудренный опытом Левушка. – Ты днем никогда не спишь, вечно себе дел напридумываешь, не своих, так чужих. А гулять по гололеду нечего. Весной нагуляешься.

– Лягу, – не очень уверенно пообещала Ба, – честное слово. Мне днем сны не снятся.

Какие именно – она не уточнила, но и в самом деле: человек без лица, который в последнее время отчего-то стал напоминать о себе все чаще, приходил только в сумерках. Левушка, между тем, как в воду глядел. Когда за ним закрылась дверь, Ба убрала оставшуюся после завтрака посуду, прошла в комнату, постояла в задумчивости – и отправилась не к дивану и не к креслу, в котором могла иногда и подремать, устав наблюдать за уличной суетой, а к телефону. Она так и не привыкла к тому, что современные телефонные трубки можно

таскать за собой по всему дому, к тому же она непременно забывала ее в самых неожиданных местах, и потом, услышав звонок, металась по квартире и находила чертову трубку в тот момент, когда она, конечно же, умолкала. Поэтому Ба уселась на банкетку возле журнального столика, на котором базировался телефон, узнала по справке нужный ей номер и, переведя дыхание, набрала цифры.

– Союз художников, – отозвался на том конце провода приятный женский голос.

Волнуясь, Ба принялась рассказывать о том, что она – соседка художника Пустовалова, о том, что сосед ее оказался в трудных обстоятельствах, что ему нужна поддержка коллег…

– Одну минуточку, – попросила вежливая девушка.

Было слышно, как она положила трубку на стол и ушла. Где-то рядом смеялись и разговаривали, и оттого, что и смех, и разговор были хорошими, веселыми, Ба немного успокоилась.

– Алло, вы слушаете? – опять возникла в трубке девушка. – Дело в том, что ваш сосед…

– Пустовалов, Алексей Николаевич, – подсказала Ба.

– Да. Ваш сосед – не член Союза художников. То есть был, но еще в прошлом году исключен за неуплату членских взносов. Так что мы ему помочь ничем не можем.

– Ну и что ж, что исключен? – удивилась Ба. – Он же все равно художник. Хороший художник. И ему надо помочь.

– Извините, но это не наша обязанность, раз он не член Союза, – уже недовольным тоном сказала девушка. – До свидания.

– До свидания… – пробормотала Ба в длинно загудевшую трубку. И добавила для собственного утешения: – Дура!

Обязанность! Да разве людям помогают по обязанности? Душа болит за человека, вот и помогают. Впрочем, если у этой девочки и у ее начальника, с которым она ходила советоваться, душа не болит, то и помогать они не обязаны, – тут же рассудила Ба, которая была не склонна навязывать окружающим свои недостатки. На Союзе художников свет клином не сошелся. Вот только времени у нее мало… Кстати, о времени, спохватилась она. Половина одиннадцатого, надо пойти узнать – ушла ли Галина на работу.

Дверь квартиры номер девять была заперта, на звонки никто не отвечал, и Ба рассудила, что Галина все же отправилась в свою библиотеку. Смешно, но Галина отчего-то ее побаивалась. Наверное, это у Ба еще с войны, когда вчерашняя студентка медицинского Лиза Воронова, в глубине души боявшаяся всего на свете, умела так поговорить со взрослыми мужиками, что они, матеря вполголоса настырную врачиху, а вслух огрызаться не смея, выполняли ее требования. К концу войны лейтенант медицинской службы Елизавета Воронова, уже не боявшаяся ни черта, ни бога, ни начальства, привыкла, что ее указания выполнялись безоговорочно и неукоснительно. Кстати сказать, за четыре года войны, пройдя с инфекционно-эпидемиологическим эвакогоспиталем от волжского села Царево до Варшавы, тонкости русского матерного языка она освоила в совершенстве как в теории, так и на практике. Вот удивилась бы Галина! Да только там же, под Варшавой, дожидаясь уже обещанной демобилизации, она пообещала самой себе, что это знание уйдет из ее жизни вместе с войной. А она опять попытается стать интеллигентной девочкой из хорошей семьи потомственных врачей. Усмехнувшись, Ба отправилась дальше по коридору и в задумчивости остановилась у квартиры номер десять.

Нет, в том, что ей надлежит вмешаться в жизнь соседа, она не сомневалась. Мерзкая поговорка о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, для Ба была неприемлема. Спасать тех, кто устал бороться с течением, должны те, кто твердо стоит на ногах. Иначе завтра захлестнет, затянет и их тоже, а прочие помашут им ручкой на прощание. Ее волновал другой вопрос: удобно ли будить в половине одиннадцатого человека, проведшего вчера бурный вечер? Новую жизнь надо начинать с утра, а не после полудня, – к такому выводу пришла наконец Ба и решительно нажала кнопку звонка.