Меч и его Эсквайр

Мудрая Татьяна

– Учти последнее, дружище Арман, – добавил Тор, что как раз принес кружку и согретый чайник для ведовской травы. – Не проболтайся, а то в знакомые ручки попадёшь.

– А вот она? – указал я на девушку, что поила короля из рук, легонько придерживая его больные ладони своими аристократическими пальцами. – Не проговорится?

Разумеется, шрамы эта непонятная дворянка меча и топора видела воочию, ибо не далее как сейчас перевязывала их бинтами, смоченными какой-то приятной на вид желтоватой мазью.

– Фрейр терпел и мне велел, – рассмеялась она. – Я что, дурнее мальчугана буду?

Мы присягу на книге даем, ровно как попы. О неразглашении услышанного на допросах, в бреду и прочее. Это профессиональное. Наш долг, честь, гордость и всякое такое.

– Приятное питье, – вступил тут сам король. Он уже справился с лекарством и с блаженным видом откинулся назад на подушки. – С луговым медом, что ли? Спасибо, мейсти Эстрелья. Я так думаю, тех, кого ты излечила, куда больше, чем тех… скажем, кто был твоим пациентом совсем иного рода. Ну, им тоже никакая хворь больше не грозит, я думаю. Как, кстати, надрыва по последнему поводу не испытываешь? В смысле мышцы по всему стройному телу потом не болят?

– Короля делает свита, ваше величество, а палача – его подмастерья. Здоровенные парни, но в общем кроткие и послушные. И чего не полагается, себе не воображают.

– Это истинное благо, моя милая, что тебе удается всеми твоими мужчинами вертеть как ты хочешь. Только вот не они тебя делают, а ты сама. Как и я – сам себя. Нас ровно двое таких в этом мире – тебе не кажется?

Говоря так, он не отрывал глаз от лица юной палачихи. Он… он вульгарно делает стойку , вдруг понял я. Как охотничья собака на дичь.

– Король не смущён? Король не боится? – улыбнулась она.

– Я не скажу, что не знаю страха, девушка, – ответил он ей такой же улыбкой, но еще и пошире. – Хотя боязнь не к лицу воину. Просто я, пожалуй, единственный в государстве человек, кому не грозит опасность сделаться твоим клиентом всерьёз. За исключением самих лекарей.

Эстрелья поняла, о чем он, однако не подала виду. Я уже знал, что поскольку смертность у самых лучших врачей была где-то половина на половину, причем операции и в самом деле были крайне мучительны для тех, кто рискнул им подвергнуться, специальным эдиктом была резко ослаблена ответственность франзонских гиппократов за человеческие жизни.

– Вот они-то и есть самые главные мои пациенты, – ответила она с легкостью. – Я же конкурент, мне запрещено врачевать, а это уже значит, что ко мне валят целыми толпами. Причем именно те, кто и добивался запрета. За редкостными снадобьями, за подробными анатомическими картами, за талисманами… Ну, последнее, пожалуй, к батюшке относится. Веревки всякие, платки, омоченные в красной жидкости… Я и без того богатая невеста.

– Невеста. А что, и жених уже имеется?

– Да нет. Среди своих, правда, любой холостяк легко за меня пойдет, а не то и какого-нибудь грешного красавчика прямо с высокого помоста сниму: и мне польза, и богоугодное дело совершится. Только вот торопиться мне некуда: молода я больно.

– Неужто и впрямь?

– Шестнадцать на днях будет.

– О, тогда с меня подарок на круглую дату. А прямо сейчас…

Эстрелья предостерегающе подняла руку и покачала перед лицом

короля раскрытой ладонью:

– Никакой платы мне не нужно. Я уже получила своё: за горсть травы увидела первую голову… о, первое лицо в государстве.

– Ты оставишь нам свои мази и свои лечебные сборы мне или это врачебная тайна?

Орт слегка подчеркнул интонацией предпоследнее слово.

– Тебе, господин мой король, теперь другие травки понадобятся, – ответила она суховато. – А то как бы придворные медики не представили дело так, что я тебя любистком потчую. И как бы в мешок с ним не подсунули сушеной лягушачьей лапки или подвисельной мандрагоры. Для вящей убедительности, знаешь.

И величаво удалилась.

Только я уже видел, какими глазами они посмотрели друг на друга оба .

Солнце на небе, король на троне, Бог на престоле – всё хорошо. Вот как.

– Разумеется, я найду, чем отдариться, – говорил между тем Ортос, и скотина Тор в ответ кивал серебряной своей головой. – Патент, именное оружие, земли окрест их Вольного и Широкого Двора и иные, достойные баронского звания. Давно было надо это сделать, да предлога не находил. Гордые они, эти господа, – скорее сами королю услугу окажут, чем ее примут.

– Так теперь предлог нашелся, – спросил я со значением.

– Дэди Арман… – начал Орт.

– Забудь, – отрезал я. – Ей шестнадцать, тебе двадцать восемь.

– Хороший возраст даже для заключения почетного конкубината, – ответил он. – С чего это ты так привередлив… скондийский милорд экселенц?

Я почти не обратил внимания на явный вызов, прозвучавший в его тоне.

– Ваше величество Ортос Первый, – проговорил я как мог медленнее. – Разница почти в тринадцать лет. Эта девушка – не одеяние для тебя. По срокам Эстрелья – не родная, а привенчанная дочь мейстера Акселя.

– Что вернее верного. Ты сломал мне радость, Арман Шпинель, – ответил он как-то уж очень ровно. – За это любой мой вассал был бы достоин смерти.

– Я ее приму, если скажешь, – сказал я. – И если она сможет остановить недостойное тебя развитие дел.

Он, наконец, понял всё до самого конца.

– Хорошо, – он. – Ты прав. Я никогда больше не стану тянуться с дурными помыслами к своей… к своей дочери-первенцу. Никогда в жизни.

Отчего Торригаль чуть прихмурился, а Стелла покачала головой?

В своей суровости я не понял одного: то, что намеревалось соединить этих двоих, было куда больше похоти, гораздо больше даже и любви, в этом чувстве не было восходящей и нисходящей линии. Никакое непристойное желание короля не коснулось и подола Эстрельи. Если бы я не возбудил в Орте желание выкорчевать сам корень греха, из этого корня произросло бы благое. И не произошло бы впоследствии событий, гораздо более тяжких и для меня позорных.

Ибо кто проложил границу между хаосом и порядком, говорю я сейчас, через много лет, и установил разделение на должное и недолжное? Неужели Он, Всемогущий и Всеведущий? Ибо мы влагаем Ему в уста свои слова и объявляем их богодухновенными, забыв, что таковыми бывают не звуки, не картины, не веяния земного ветра, а нечто невыразимое ничем.