Меч и его Эсквайр
Шрифт:
Из другого официального письма с коронными печатями (писал первый королевский министр, преемник отошедшего от дел Хосефа) я прознал, что хотя о Супреме в Готии никто не тоскует, наблюдается известная нехватка священнослужителей, умеющих отправлять требы. Сию недостачу монахов и клириков намереваются покрыть за счет наших местных нохри, которых, по всей видимости, у нас уже успели пропустить, образно говоря, через частое решето. (Неверное умозаключение: это проделала сама почившая в бозе Супрема, от которой к нам бежали самые свободомыслящие и наиболее сведущие в травознатстве и ле́карстве, священных языках и истории. А также в образцовом ведении допросов – поневоле и ради, быть может, желания защитить себя от собратьев по службе.) Эти
А еще кстати наступала мокрая и бесцветная скондийская зима. Малоснежная и дождливая, перемежающая морозы с оттепелью, она длится немногим более месяца и все равно трудна для тех, кто, как моя Китана, болеет грудью, нелегка и для совсем юных. Но, кажется, не для моей красавицы. Я редко видел Бахиру – меня одолевали дела, ее – ученье. Но видя мельком, поражался, как ярко мои краски отразились в ней. Золото не бледное, а червонное, синева глаз позаимствована не от неба – от моря. Даже в чертах лица, в мимике, в повороте головы, в пластике движений прорезалось нечто мне чуждое.
Погоди, успокойся, твердил я себе. Ты сам носишь не свои цвета – за годы зрелости они изрядно потускнели. И что ты знаешь о предках ее нежной матери, что сама пришла издалека? А истории о тех талантах ума, красоты и грациозности, что рождаются во вполне заурядных семьях – разве ты не читал их и не слышал?
«Но разве ты не знаешь и обратного – что природа отдыхает на детях гениев?» – говорил мне на ухо мрачный голос. Ибо никакие главные мои дары, в конце концов, не перешли к моей повзрослевшей дочери во всем их своеобразии и полноте – ни к пению и сложению стихов, ни к рисованию, ни к гимнастическим упражнениям. Она знала и совершенствовала свое чисто женское мастерство. Ну и что тут необыкновенного, отвечал я этому голосу. Мы разные – и это самое лучшее, что в нас есть.
Зимняя непогода прокатилась над нашими головами, мало что повредив, и настала весна – пока что мало от нее отличимая, хмурая и грязноватая, с набухшими тучами вверху и почками на ветвях.
Я весь погряз в делах, и когда мне удавалось улучить минуту для дома, заставал там лишь мою Китану, всё более слабеющую. Турайа крепкой рукой держала дом, для этого ей было нужно почти все время находиться за его пределами. Сыновья и дочери мелькали перед моими глазами часто и почти неразличимо – они взрослели, кончался период их чистого обучения, и одолевали моих детей уже вполне взрослые заботы. То же было и с моей золотой красавицей: ее внешнюю оболочку и внутреннюю суть отточили уже до невероятной силы, и мне говорили, что уже до посвящения, которое должно стать особо торжественным, она стала истинной провидицей. Есть, говорили мне, такой способ гадания – подбрасывать палочки с чертами и резами и смотреть, какими рунами кверху они упадут и в какую большую фигуру, созданную падением самих палочек, впишутся сии мелкие знаки. Вот это у нее получалось лучше всего.
И тут снова написал нам король Ортос – что едет, наконец, что намеревается поспеть к празднеству весеннего равноденствия, когда в Скондии, а особо в ее столице и так принимают гостей со всех сторон, и по этой причине надеется, ввиду нерушимого и неколебимого благополучия, царящего в скондийских пределах, на то, что не обременит нас излишне ни церемониалом, ни вручением нам, мужам закона и порядка, почетных даров, а нашим знатным женщинам – изысканных подарков.
Что же, он выбрал хорошее время, говорил я себе. Покойное и славное время для всех нас. И придаст ему еще более славы и блеска.
Однако
Знак VII. Филипп Родаков. Рутения
– Чегой-то он у тебя слишком часто сокрушается, бия себя в грудь мозолистым кулаком, – заметил я Торригалю, как только мы прочли и распутали новый узор. – Больно уж по-христиански это у него выходит. В чем дело – ты его как-то однажды подставил уж совсем по-крупному?
– Я не так уже к нему плохо отнесся, хоть сам Арман на меня по жизни смотрит искоса и низко голову наклоня. Как в культовой песне про какие-то там вечера. Ох уж это мне воспитание в кардинальской семье – на всю жизнь отпечаток кладет и приучает ходить прямо по исконно кривым дорожкам. В Скондии это не проходит.
– Нигде это не проходит, Тор.
– Вот мой соратник Хельм ничем таким по жизни не озадачивался. Сам посуди: мамочку Китаны за прелюбодеяние следовало бы примерно наказать. Что по исламским, что по христианским законам – а последние были зверскими донельзя. На костре жгли вроде как. Но Хельмут как стал на свой путь, так до конца его и держал – и будь уверен, моральные проблемы его не колыхали. И так знал, что должен делать.
– А наш друг Арман…
– Всегда хотел как лучше, а получалось как всегда, по рутенской народной пословице.
– В первой части нашей истории он себя посвободнее вел. Более дерзкий был человек. Больше обещающий.
– Просто гораздо моложе и не закуклился еще в исполнении своего долга.
Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия
Билкис как-то однажды – перед свадьбой своей лучшей воспитанницы – поведала мне притчу о столбовой и проселочной дорогах.
Грунтовые и щебеночные проселки вьются так, как уминает их неспешная нога путника, что вовсе не думает лететь во весь опор и напролом, но ищет подошвой твердого пути, чтобы глина не расползалась под босой ногой, песчаные ямы не затягивали мягкого кожаного поршня, камешки не летели в стороны под тяжелым сапогом всадника или некованым копытом его жеребца, что шел под ним рысью или за ним же в поводу. Трава избегала на них участи быть вытоптанной и перебиралась на самую обочину, свешивая зеленые пряди под ноги идущему. Кустарник окаймлял берега пыльной реки, маня отдыхом в своей прозрачной тени. Могучие деревья подступали к обоим краям – ягодники и грибные поляны выбегали вперед, слегка поддразнивая пешехода, непуганые звери выходили на опушку.
Но человек все более делался помешан на скорости. Изобретши повозку и карету, он начал спрямлять пути, отягощать их гладкими каменными плитами, посыпа́ть каменной крошкой и кусками плавких нефтяных смол. Грохот стал отпугивать лесных жителей, едкие испарения губили зелень, и в довершение всему лесные тени и тенета отступили в стороны и уже не задерживали жаркого солнца и губительных ветров.
Но самое удивительное – новые дороги, такие, казалось бы, прочные и неколебимые, гибли куда скорее прежних. Земля не держала их тяжести и проседала по краям, упрямые корни вырастали посередине, расширяя щели меж камнями и взламывая сам камень, и в глуби новых путей как бы проявлялись очертания старых.
– Дело обстояло просто, – говорила Билкис (или Билитис), прерывая сама себя. – Пешие люди невольно выбирали те места, где грунт был более жестким и где под ним не протекали подземные течения. У природы было время указать человеку на должное и отделить его от недолжного. Только вот он тороплив – услышит чужое, внешнее слово и думает, что оно сошло прямо с небес. Нет чтобы прислушаться к своему нутру!
Ибо, продолжала ее легенда или притча, нет ничего вернее тех законов, что скрыты внутри земли, как нет ничего правильнее чувств, что прорываются изнутри человека, стремясь воплотиться в его внешнем. Они не дурны и не пагубны – они есть. Добро и зло суть лишь отражения борьбы человека с ними.