Меч Тенгри (сборник)

Зайдуллин Ркаил

Если бы он оказался на месте своего дальнего предка, то, возможно, и не стал бы кряшеном. Такие упрямцы ни за что не сменят веры, даже ценой жизни.

Впрочем, это уже вопрос другой. Бог для всех един. Хотя… Прибыв в город, Щтапан узнал, что теперь Бога нет. Нет его и всё тут! Минареты мечетей были спилены, кресты с куполов православных храмов сбиты.

Лишь крестик на шее у Щтапана был целёхонек. Крестик, который надела на него мама. Он никогда в жизни не снимал его.

Разумеется, он его и не показывал никому. Если бы кто заметил,

Щтапану бы не поздоровилось. Наверняка ругали бы: «Как ты мог, ведь ты комсомолец!» А может, даже выгнали бы из комсомола. И куда потом ему идти? Ведь в этой стране, даже чтобы чистить туалеты, нужно быть комсомольцем.

В поисках работы Щтапан отправился к Устьинской пристани. То, что на берегу, там, где швартуются пароходы, нужны грузчики, или, как они сами говорят, «крючники», он знал наверняка.

Дальний родственник его отца – Григорий Васильевич – работал каким-то начальником в двухэтажном строении, расположенном на берегу. Вот к нему Щтапан прямиком и направился. Узнав, кто перед ним стоит и даже не дослушав просьбу Щтапана до конца, Гергери высунулся в окно и крикнул:

– Галиулла! Подойди сюда.

Из группы мужчин, загоравших на солнце неподалёку от дома, приподнялся поджарый, чуть седоватый мужчина, посмотрел в сторону окна, прикрыв глаза от солнца рукой. Признав в зовущем Гергери, он сел на место:

– Сам иди.

И без того красное, широкое лицо Гергери словно объяло пламенем. Он тихо выругался себе под нос: «Сбулыщи». И ладно бы он был один! Ведь рядом с ним стоит Щтапан, его односельчанин, который считает его за большого начальника. Но разве для этих крючников есть закон? И пусть они называются социалистической бригадой, они же ничем не отличаются от дореволюционной артели. Вот и у этого Галиуллы бригада почти полностью состоит из мужиков деревни Качи. И они, конечно, не рвутся принимать в свои ряды чужака. С другой стороны, они не рискнут отмахнуться от просьбы Григория Васильевича. Теперь не прежние времена. И он знает, как их направить на путь истинный, потому что путь этот ведёт через социализм к коммунизму.

– Нам люди не нужны, – зашумели ребята.

– А парень-то выглядит крепким, – заметил тот, кого звали Долговязым Вали. – Из породы борцов. Я своих-то сразу признаю.

Как оказалось, мнение Долговязого Вали здесь играло весомую роль. Мужики притихли. Галиулла пощупал плечи Щтапана.

– Парень крепкий.

Это уже был знак того, что они согласны принять новичка к себе.

– Нам люди не нужны, Гергери. Тем более чужие. Здесь мы почти все качинские. Но мы возьмём парня – только ради тебя. А ты, в меру своих сил, поддержишь нас.

– Договорились, – Гергери разразился неприятным смешком.

– Хе-хе-хе, – присоединился к нему Щтапан. Он с детства смеялся именно так.

Когда дядя Гергери ушёл, крючники продолжили начатый разговор, словно забыв о Щтапане, который стоял перед ними, не зная, куда деть руки.

– Эх, ребята, вот в прежние времена, – начал Галиулла. Он уже вошёл в тот возраст,

когда люди начинают предаваться воспоминаниям. – И работа была, и заработки были. А ты присаживайся, – кивнул он Щтапану между делом. – Как, ты сказал, тебя кличут-то?

Отметив про себя, что об имени его до сих пор никто и не спрашивал, Щтапан ответил:

– Щтапан.

– Кряшен! – сказал парень по имени Рафик, у которого была странная привычка – при разговоре он почему-то смотрел в сторону. Позже Щтапан узнал, что этот парень был сыном муллы деревни Качи. Когда большевики сослали его родителей в Сибирь, ему удалось сбежать и спастись.

– У него, небось, и куриная лапа на шее имеется, – предположил тот, кого звали Фатхи.

Щтапану показалось, что крестик на груди начал жечь ему сердце.

Конец этому разговору положил Долговязый Вали:

– Бросьте, ребята, – сказал он. – Будь он кряшен или кто другой, всё равно он человек.

С этим никто спорить не стал.

– Ну так что, Галиулла-абый, значит, раньше было лучше, чем сейчас? – вернул Фатхи разговор в прежнее русло.

– Времена меняются, братцы. Тогда и работы было много, и еды вдоволь. В трактиры Бакалды завозили полно коровьих туш. А теперь что? Чтобы наесться один раз, надо неделю работать.

– Хе-хе-хе, – словно нехотя, рассмеялся Долговязый Вали. – С тех пор как случилась эта революция, ни разу досыта поесть не пришлось.

– Ты осторожнее с выражениями, – сказал Фатхи и незаметно кивнул в сторону Щтапана.

– Пусть немного с нами спину погнёт, он и сам начнёт так думать, – сказал Долговязый Вали. – Парень вроде надёжный, не похож на того, кто любит языком трепать. – И он по-свойски подмигнул Щтапану.

– Не скажи, – возразил ему Фатхи. – Не зря говорят, что у кряшена в голове один сквозняк.

У Щтапана невольно сжались кулаки, но он не произнёс ни звука.

– Не перебивайте Галиуллу-абзый! – сказал Рафик.

– Так вот… Стояли последние дни осени. Большинство пароходов ушло в затон. В Бакалде стояли две соляные баржи и одна с углём, к ним пришвартовались две барки Горбатова со стеклом. Пароходы спешили в затон. Рабочих нет. Артели грузчиков уже ушли, не осталось никого и из Карамзино. На всю Бакалду остались только две артели – качинцы да шалинцы. Качинцы в тот год были все как на подбор, здоровые да крепкие. Настоящие крючники: днём работают, ночью пьют да песни горланят, а утром снова берутся за работу.

– Э-эх, братцы! – задумчиво проговорил Фатхи и, задрав рубаху, почесал себе живот.

– Баржи на пристани Бакалда надо было разгрузить за два-три дня. Шалинцы только на днях выгрузили две соляные баржи Любимова. Устали, да к тому же, накануне ночью выпили по два полуштофа на нос и совсем расклеились. Почти у всех болела голова, на работу выйти они уже не могли, так что, кроме качинцев, другой артели и не было.

Галиулла долго бы ещё говорил, но вдруг кто-то воскликнул:

– Ага, пароход появился!