Меч Тенгри (сборник)

Зайдуллин Ркаил

– Габдельджаббар Кандалый! – воскликнул и я, имея в виду татарского поэта прошлых веков, дабы хоть немного поднять в глазах сержанта свой авторитет. Дескать, и мы не лыком вязаны!

– Ну, для писательства тоже нужны условия, – глубокомысленно заметил сержант. – Ты и не женат?

Я покачал головой в знак отрицания своего супружества. Этот вопрос мне тоже порядком надоел.

– А ты? – в свою очередь спросил я.

– Нет, – погрустнел сержант. – Как можно привести жену в эту крысиную нору?

«Недалеко ушёл», – радостно подумал я.

– Есть

идея! – вдруг воскликнул он, просияв, – я могу найти тебе клёвую комнату! Пошли, отсюда недалеко.

И сержант поволок меня в сторону отделения милиции. Он завёл меня в какой-то старый, покосившийся дом, потянул дверь, лишь слегка насаженную на гвозди, и сказал:

– Вот твои апартаменты!

Я с сомнением шагнул вслед за ним в комнату.

– Этот дом всё равно подлежит сносу, а жильцам уже дали квартиры. Так что живи себе в удовольствие!

– Может, его уже завтра придут ломать?

– Ха! – усмехнулся сержант (надо сказать, что он вообще был весёлый малый). – Ты, Ркаил, словно сегодня родился. Дом, который скоро должны ломать, у нас ломают года через два-три.

В эту минуту я был похож на новосёла с ключом в руках. Всё складывалось как по мановению волшебной палочки.

– Ну спасибо, брат. Это дело нужно обмыть, – и я потными пальцами стал нашаривать в карманах мелочь. Однако мелочи не хватало не только на поллитру, но даже на полбуханки хлеба.

– Служба, – сказал сержант, и глаза у него как-то погрустнели. – Ну ладно, потом успеем. Я пошёл, а ты устраивайся. Капа!

«Капа!» на нашем сленге означало «Пока!». Сержант, весёлый малый, ещё раз улыбнулся и быстрыми шагами покинул комнату. В коридоре послышалась его твёрдая поступь – милиционеры привыкли считать себя решительными, мужественными. Не помню, сколько времени я сидел в задумчивости. Из оцепенения меня вывели чьи-то шаги. Я поднял голову. Может, это сержант вернулся? Нет, это был не он. Шаги послышались на лестнице, ведущей на чердак. Я подошёл к порогу комнаты, приоткрыл дверь и выглянул, успев заметить тяжёлые солдатские ботинки и длинное пальто поднимавшегося.

А сержант говорил, что здесь никто не живёт. Разве свято место бывает пусто? Я тихонько закрыл дверь и вышел на улицу. Нужно было принести из студенческого общежития набитый книгами чемодан. Не мешало бы и провизией запастись. Может, сходить к Зиннуру? Его жена, не в пример супругам других друзей, пока не выгоняет меня с порога. Но когда-нибудь и её терпение лопнет. И всё-таки я пошёл туда. Что мне оставалось делать? Человеку хоть раз в неделю нужно поесть горячее…

И вот теперь я сижу у себя в комнате, как хан на троне. Остаётся только подмести пол, утеплить окно и, забыв обо всём на свете, приняться за написание рассказа. А начнётся он так: «– Ха! – крикнул я, едва зайдя в комнату, и уселся на голую кровать, древние и ржавые пружины которой жалобно застонали». Этот рассказ должны принять. Что, если отнести его в журнал «Идель»? Примут, как пить дать, да ещё покровительственно похлопают по плечу: дескать, здорово сварганил, старик!

Не успел

я утеплить старыми газетами окно, как на лестнице, ведущей на чердак, раздались шаги. Кто-то грузно топал по ступенькам тяжёлыми солдатскими ботинками.

* * *

Наконец он поднялся на чердак, и лестницы перестали скорбно вздыхать под его тяжестью. Чердак был полон разным ветхим тряпьём, пожелтевшими запылёнными книгами – словом, всяческим старьём. Осторожно ступая, он подошёл к маленькому оконцу и посмотрел на улицу. Возле отделения милиции стояло несколько машин, туда-сюда сновали милиционеры.

Он расстегнул пальто, вытащил обрез и положил его на сломанный стул. Взглянул на часы. Они показывали почти половину двенадцатого. Он давно уже караулил сержанта Аблаева и знал, что тот выходил из отделения ровно в полдвенадцатого и неторопливым шагом шёл домой обедать. Но сегодня не дано ему отведать домашней трапезы. Он лишь успеет открыть дверь отделения.

О, сколько дней длилась эта охота! Месть, только месть растопит горький комок под сердцем мстителя! Человек с обрезом сел прямо на пол и закурил. Кулаки его были сжаты настолько крепко, что он с трудом разжал их. Этот Аблаев загубил всю его жизнь, и вот теперь пришёл день расплаты. Аблаева ждёт неминуемая смерть.

2

Он проснулся от прикосновения ко лбу чьей-то прохладной руки. Над ним склонилась улыбающаяся Сылу. Он тоже улыбнулся, как-то по-детски протирая глаза кулаком.

– Что будешь пить, кофе или чай? – спросила Сылу.

– Всё равно, – ответил он. – Наверное, лучше кофе, и покрепче.

Он ещё не совсем было проснулся. Сылу, одетая в тонкий шёлковый халат, принесла ему кофе. Опершись на левую руку, он потянулся за кофе. Горячий напиток разогнал кровь, правой рукой он привлёк Сылу за талию.

– Не надо, Шаман, – ласково сказала Сылу. Слово «не надо» в нежных устах Сылу всё время звучало как «продолжай, мне это очень нравится». И вообще, когда остаёшься вдвоём, каждое слово любимой женщины нужно, вероятно, понимать наоборот. Рука его нетерпеливо спустилась вниз, расстегнула подол халата, под которым не было ничего, наткнулась на упругое бедро.

– Сылу, милая, – застонал Шаман, крепко обнимая девушку. – Я так соскучился по тебе.

– И я, и я, – прошептала девушка. – Никогда больше не покидай меня.

Шаман, истосковавшийся по женской ласке, навалился на девушку, заёрзал.

Шаман уже будто летел куда-то в космос, стремясь раствориться в нём. Вот он почувствовал себя монгольским завоевателем Субедеем, приникшим к растрёпанной на ветру гриве низкорослого степного коня и поражавшего раз за разом горизонт своим огненно-жарким копьём. Вперёд! До самого последнего моря! Но до последнего моря далеко, лошади маленькие, а копья не вечные. Как кривоногий степной воин, получивший в грудь стрелу уже на стене вражеской крепости, Шаман с громким стоном «А-ах!» содрогнулся и упал на спину. На лбу выступил холодный пот, глаза были какие-то потусторонние.