Меч Тенгри (сборник)

Зайдуллин Ркаил

Утром меня лихорадило. Бил озноб, зуб на зуб не попадал. Стены пещеры то раздвигались, то грозились сплющить меня. Сквозь зыбкость такого состояния вдруг стал проступать смысл каменных надписей… Я нашёл в углу пещеры маленький казан о трёх ножках – это был казан самих ильтабаров, древних гуннских царей! – и собрал в него влагу, стекавшую с каменных надписей. В эту серебристую жидкость я бросил кусок дубовой коры – из наших мест дуба. Из мешочка я насыпал в котелок пыль родных дорог. От жара костерка или от волнения я вспотел, взмок так, что со лба капельки пота стали падать прямо в казан. В середине пещеры росли какие-то жёлтые цветы. Я собрал

их и тоже кинул в казан. Но это было ещё не лекарство. Что же ещё? В изнеможении я опустился перед казаном на колени и заплакал. Слёзы падали в казан, смешиваясь с уже кипящей чудодейственной жидкостью. Что-то заискрило внутри котелка, вверх потянулась зеленоватая струйка дыма.

Прижав казан к груди, я выбежал из пещеры и что есть силы помчался домой.

…День клонился к вечеру. Жара спала, повеяло свежим ветерком.

На том берегу мужчина взял в руки косу, размахнулся, примериваясь, и резкими, широкими движениями стал косить. Шумный, радостный придых – эх! – гулко отозвался по поляне, катясь к недалёким холмам и возвращаясь обратно. Брызнули врассыпную неумолчные кузнечики, словно капельки утренней росы. Мужчина вёл косьбу широко, бугристые мускулы его бегали под загорелой кожей, будто маленькие испуганные барсуки.

Маленький мальчик шёл за мужчиной, со скошенных валиков к нему тянулись гроздья спелой земляники, лицо и руки мальчика были красными-красными и сладко-липкими…

– Э-эй!.. Эге-гей!.. – закричал я, но крик мой потонул в мутной реке забвения, а по покосу шли и шли друг за другом мужчина и мальчик, постепенно теряясь за горизонтом. И всё же я узнал их. Косарем был мой отец, а «земляничным» мальчиком – конечно, я сам.

2000

Шаман

Повесть

1

– Ха! – вскрикнул я, едва зайдя в комнату, и уселся на голую кровать, древние ржавые пружины которой жалобно застонали.

– Ха! – снова крикнул я, и правая рука моя взметнулась вверх, а из горла вырвался победный, радостный клич. В эту минуту я, вероятно, напоминал римского центуриона, захватившего какой-нибудь небольшой город Малой Азии, или отважно шагнувшего в газовую камеру коммунягу, типа Эрнста Тельмана, готового умереть за свои непоколебимые идеалы.

«Виват!» «Рот фронт!» «Но пасаран!» Я был счастлив. Было от чего радоваться – после долгих мытарств по друзьям да вокзальным скамьям я нашёл, приобрёл наконец-то свой угол, свою комнату. Я оглядел свои «хоромы». Откуда-то дувший ветер трепыхал куски старых, рваных обоев на стенах. Засиженное мухами окно еле пропускало свет, в слабых бликах которого тускнели куски стёкол и выцветшие фотографии по углам. На одну из фотографий я посмотрел: там были запечатлены дед с бабушкой, а между ними – маленькая девочка с белым бантом на голове. Написано: «На память! 1939 год» Память… Где теперь эти люди? Их нет. И памяти нет. Эти бумажки с тенями тех, кто кому-то был когда-то безмерно дорог, находятся сейчас в руках человека, безмерно чужого для них. Я мну в руках эти бумажки и знаю, что скоро, очень скоро они будут выкинуты мной в мусорный ящик и напрочь забыты…

Маленькая девочка с белым бантом бесхитростно смотрит на меня сквозь десятилетия. Смотрит издалека, будто сквозь желтоватый туман. Между нами – войны, концлагеря, Сталин, Гагарин и ещё бог весть что и кто. А может, жива ещё эта девочка? Ау-у! Почему память о твоём детстве валяется здесь? Впрочем, если

эта девочка ещё жива, она могла давно превратиться в дородную бабу, в чёрном одеянии посещающую по воскресеньям церковь, а может, ещё продающую сосновые ветки приходящим на кладбище людям.

Я подошёл к окну. Напротив виднелось новопостроенное здание, в котором разместился отдел милиции. Туда то и дело подкатывали машины, озабоченные менты сновали туда-сюда.

«Моя милиция меня бережёт!» Действительно, если бы я не повстречал знакомого сержанта, разве очутился бы в этой роскошной комнате?

Позавчера я нехотя брёл из привокзального садика по направлению к базару. Наступила осень, на земле корчились в медленной агонии жёлтые листья. Не успеешь оглянуться, как уже появятся новые предвестницы зимы – белые, улыбчивые снежинки с длинными ресницами. А у меня до сих пор нет зимних ботинок, и вряд ли они будут, потому что рассказы мои не принимает ни одна редакция, в результате чего в карманах гуляет ветер. Впрочем, можно проходить зиму и без тёплых ботинок, в моей практике это уже было, главное – найти, где перезимовать. В зимние стужи не заночуешь где угодно, нужна хоть какая-то халупа.

С такими нерадостными думами брёл я к базару, горестно опустив затуманенные очи, как неожиданно, прямо, можно сказать, под ухом раздался звонкий, самодовольный голос:

– Эй, Ркаил!

Я вздрогнул. Передо мной стоял сержант, гогочущий от вида моей растерянности.

– Ты чего, фраер, очумел, что ли, старого другана не признаёшь?

– А-а, привет, – ответил я, всё ещё медленно возвращаясь в действительность. Надо было сказать ещё что-нибудь, но на вялый ум пришло только дежурное:

– Куда направился?

– Как куда? – удивился сержант. – Я на дежурстве. А ты вот чего? Идёшь мимо и старого кореша в упор не видишь?

Он вдруг лукаво хохотнул:

– Может, ты ищешь динамит, чтобы взорвать к чертям собачьим этот памятник царю Грозному?

И он кивнул головой в сторону реки Казанки, где возвышался постамент в честь солдат, погибших при взятии Казани.

– Брось шутить, – мрачно ответил я, натужно пытаясь вспомнить имя этого сержанта. От такого умственного напряжения мозги чуть не закипели, а на темечке зашевелились волосинки. В самом деле, как же его зовут? Года три или четыре назад мы жили с ним в общаге на улице Красного Знамени. Вот незадача! Память дырявая! Никак не могу запомнить имена старых знакомых!

– Ты всё там ещё живёшь? – спросил я, пытаясь нащупать тему разговора.

– Там, там, – радостно подтвердил сержант.

Наконец память моя стала проясняться, и я вспомнил, что знакомый мой был родом из Азнакаевского района.

– Ну, а ты где? – спросил сержант.

– Где-где… На улице, – буркнул я.

В груди у меня вдруг потеплело, как всегда бывает, когда есть кому излить душу.

– Жить негде, ёлки-моталки, – посетовал я. – А зима на носу.

– А работаешь где? – поинтересовался сержант.

– Где придётся, – махнул я рукой. Терпеть не могу такого вопроса.

– Грузчиком, что ли? – наморщил свой узкий лоб сержант. Видимо, в его единственной мозговой извилине с быстротой шаровой молнии пронеслось несколько предположений. В глазах его отразилось такое удивление, будто он спрашивал меня: алкаш? вор? бомж? бич?

– Да я рассказы пишу, – нехотя выдавил я из себя.

– А-а… – ухмыльнулся сержант, радуясь что его бывший сосед по койке не совсем уж пропащий человек. – Писатель! Максим Горький!